Поэтому я снова сел на ночной поезд и утром в понедельник сошел на вокзале Виктория, откуда отправился прямо в Форин Офис, чтобы встретиться с Уилкинсоном. Я не спал, пока поезда громыхали по рельсам и корабль мягко покачивался по волнам, бороздя Канал. Цифры и факты роились у меня в голове, пока я старался сложить их так, чтобы они подтвердили, что я ошибаюсь, что ничего подобного не происходит. Я не находил иного объяснения, но все равно не верил до конца в очевидное.

Я понятия не имел, какой прием встретит мое внезапное появление. Мой доклад прочтен? На него хотя бы обратили внимание? Или надо мной посмеются: «Ах, милый мальчик, это происходит сплошь и рядом. Не волнуйся, Банк знает, что делает». Или даже: «Лорд Ривлсток в ярости, что ты испортил ему уик-энд, и потребовал твоего немедленного увольнения». Все эти возможности приходили мне в голову, пока поезд и корабль приближали меня к Лондону Сам Форин Офис — не то место, которое способно внушить посетителю уверенность в себе. Он был построен, чтобы запугивать, и свое дело делает очень хорошо. Его стены и мраморные колоннады спроектированы с прицелом на вечность, творение нации, которая никогда не оступается, никогда не совершает ошибок. Обитатели подобного здания никогда не допустят колоссального промаха, который, как мне казалось, я обнаружил. Я, наверное, ошибаюсь.

Встречу с Уилкинсоном я едва не начал с извинений. Но когда я посмотрел на него, когда он поднял глаза от бумаг, я сразу понял, что он не спал. На лице у него залегли морщины усталости, появилась одутловатость, которая берется лишь из тревоги или изнуренности.

— А, Корт, — сказал он измученно, жестом предлагая мне сесть. — Хорошо. Я надеялся, что вы объявитесь, но поскольку в письме вы не упоминали…

— Мне пришло в голову только позднее. Когда я понял, как мало могу сделать в Париже без дальнейших инструкций, поэтому…

— Да. Ну, я рад, что вы здесь. Хотя как гонец с дурными вестями вы не можете ожидать, что другие будут рады вас видеть.

— Я не ошибся?

— Вы сомневались?

— Нет. Но это не означает, что я был прав.

— И то верно. — Встав, он потянулся. — В половине восьмого утра сегодня один французский банк сообщил письмом «Барингсу», что прекращает операции с аргентинскими и уругвайскими ценными бумагами. В восемь утра еще два сделали то же самое. Все сходится к тому, что ни один континентальный банк больше к ним не притронется. Что это означает?

— Что это только начало и будет еще хуже. Стоимость южноамериканских ценных бумаг упадет, поэтому когда «Барингсу» потребуется представить в четверг солидную сумму, он мало что сможет предложить в качестве дополнительного обеспечения.

— Да, в этом отношении вы правы. Надеюсь, я не увижу у вас на лице удовольствие от собственной проницательности.

— Сколько в настоящее время ему нужно?

— В одиннадцать часов, если, конечно, не произойдет никакого сбоя, ему даст кредит на восемьсот тысяч фунтов «Глин Миллс», выступающий по доверенности от Английского банка, чтобы избежать огласки. Насколько я понимаю, кредит пройдет сегодня. Сколько в точности ему понадобится в течение следующей недели, нам неизвестно.

— Сейчас у «Барингса» более чем достаточно активов.

— Верно. И тут вы должны помнить, что я мало что смыслю в финансах. Но насколько я понимаю, банк также получил письмо от русского правительства с просьбой об изъятии драгоценных металлов с депозитного хранения.

— На какую сумму?

— На миллион фунтов. В довершение всего вы, возможно, заметили, что в Аргентине практически идет война. Цена на аргентинские боны и ценные бумаги падала еще до того, как французские банки преподнесли свой маленький сюрприз. Едва о провале подписки на заем станет общеизвестно, пойдет лавина.

— А это только вопрос времени.

— Полагаю, что так. Английский банк переговорил с редакторами здешних газет, и газеты будут молчать. Но мы не можем влиять на французов, которые, вполне возможно, проинструктированы заранее. Прошу, пойдемте со мной.

Встав, он надел теплое зимнее пальто, в котором вдруг показался маленьким и съежившимся от тревог.

— У меня совещание, — прояснил он. — Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали и, если к вам обратятся, высказали свое мнение.

— Вы быстро это организовали, — сказал я, когда мы входили в Уайтхолл: Уилкинсон, укутанный так, словно собирался ехать на Северный полюс, я — далеко не столь хорошо и от того больше мерзнущий.

— Вы понятия не имеете, какой учинили переполох, мой милый мальчик. В субботу я обедал с управляющим Английским банком и дал ему прочесть ваше письмо. Он едва не подавился. С тех пор чиновники мечутся как безголовые курицы. Ривлстока почти насильно вытащили из кровати; лорду-канцлеру пришлось прервать воскресную охоту; премьер-министр дуется и начинает принимать грозный вид. Выражаясь попроще, лорд Солсбери считает себя корифеем внешней политики и ни на минуту не задумывался, что такая мелочь, как деньги, может иметь какое-то для нее значение. Он умудряется быть встревоженным и возмущенным одновременно, и покатятся головы, если проблема не будет улажена быстро. Разве только, конечно, его покатится первой.

Сердце у меня упало, когда до меня начала доходить серьезность того, что я затеял.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Просто за угол.

«Просто за углом» находились Даунинг-стрит и дом лорда-канцлера. Было еще тихо, хотя девять уже пробило, и полицейский на посту, проведший здесь всю ночь, не обращал на нас ни малейшего внимания, пока мы неспешно прошли мимо дома премьер-министра и постучали в дверь с номером 11. Никто не отозвался, поэтому Уилкинсон повернул ручку и вошел.

Со временем кто-то все-таки появился — с видом раздраженным, что его потревожили так рано. И Уилкинсон назвал себя.

— Полагаю, канцлер нас ждет.

Нас провели в зал на втором этаже — на удивление захудалое помещение, украшенное только большим столом, несколькими стульями и чудовищными портретами прошлых канцлеров, каждый из которых усиленно изображал многомудрие и взирал в вечность, как государственный муж, а не политик, которым являлся на деле. Здесь уже были трое: лорд Ривлсток, управляющий Английским банком Уильям Лиддердейл и канцлер казначейства[13] Джордж Гошен. В отдалении застыл над протоколом секретарь.

Меня представили; управляющий и канцлер казначейства удостоили меня кивком, Ривлсток смотрел так, словно понятия не имел, кто я.

— Ну так продолжим, — сказал Гошен. — Лиддердейл?

Управляющий Английским банком поднял взгляд.

— Сегодняшнее утро мы выдержали, — начал он. — Однако становится очевиднее, что это лишь временная передышка. Подробности еще не достигли бирж. Когда это случится, новости пронесутся по Сити как ударная волна. Насколько я понимаю ситуацию, у «Барингса» есть краткосрочные обязательства почти на семь миллионов. Только это сумел установить Ривлсток. Это совершенно невероятно. Никто в настоящий момент не знает, каковы активы банка, известно лишь то, что они падают в цене и в большинстве неликвидны. Управление банком велось так непродуманно, что нанесло бы урон любой компании.

Я ожидал, что Ривлсток — привыкший не к критике, а к рукоплесканиям и похвалы своей деловой сметке принимавший как нечто само собой разумеющееся — запротестует. Тот факт, что он вообще ничего не сказал, лишь еще более прояснил серьезность ситуации.

— Подведем итог. Если «Барингс» не сумеет взять в долг очень крупную сумму, он рухнет, — заключил Лиддердейл. — А он не получит ее без гарантий, что правительство поддержит заем.

— Невозможно, — прервал министр финансов. — Решительно невозможно, и вы это знаете. Поручиться репутацией страны за частную фирму? Которая к тому же попала в подобную ситуацию из-за некомпетентности управляющих? Это не пройдет палату общин, и в любом случае государственное субсидирование причинит Сити вреда столько же, сколько, ожидаемо, предотвратит. Нет. Решительно нет. Сити должен сам выпутываться, и, что важнее, нужно, чтобы видели, что он справляется.