— Я познакомилась с ним в поезде, — продолжала она, пока эта приятная и опасная фантазия мерцала у меня в уме. — В Восточном экспрессе.

— Правда, что у него был собственный вагон?

Она засмеялась, теперь с большей легкостью.

— Нет, конечно, нет. Я же вам говорила, что вкусы у него были самые невзыскательные. Разумеется, у него было отдельное купе. Не слишком приятно соседствовать с совершенно чужими людьми, если можно этого избежать. Показная роскошь была бы вредна для его дел; обычно во время таких поездок он старался выглядеть незаметным.

Может быть, она действительно его любила. Она улыбалась мелькающим воспоминаниям, образы мужа дарили ей радость, мысль о его смерти погружала в горе. Я предполагал брак по расчету, взаимное расположение в лучшем случае. Богатый мужчина ищет красивую молодую женщину совершенно так же, как породистую лошадь или дорогостоящую картину. Разве это не так? А красивая молодая женщина предвкушает обеспеченное положение и роскошь. Без нежных привязанностей. Их (как я понимал) им приходится искать на стороне. Может, тут было иначе.

— Понимаете, Джон был столь же прост и в своих привязанностях. Он считал себя умудренным опытом, искушенным во всем, и в бизнесе, конечно, он и был таким. Но галантности в нем не было ни капли, он понятия не имел, как соблазнять, или обольщать, или казаться кем-то, кем он не был. Простота его натуры меня очаровала.

Она посмотрела на меня и улыбнулась.

— Вижу, я вас удивила, — сказала она. — Вы думаете, меня привлек бы элегантный светский лев. Красивый, атлетичный, искушенный.

— Пожалуй.

— Боюсь, вы ничего не понимаете, мистер Брэддок. Ни меня. Ни женщин вообще.

Она сказала это мягко, как нечто само собой разумеющееся, но все равно я густо покраснел.

— Кто-то заметил, что оба вы нашли друг в друге ровню.

Она засмеялась.

— Кто, во имя всего святого, мог сказать такое?

— Мистер Ксантос. Вы его знаете?

Она кивнула.

— Не очень хорошо. Но мы часто встречались.

— Так что, его мнение верно?

— Ну, я вряд ли могу претендовать, что была ровней Джону. Что он еще вам говорил?

— Ну, что одно время вы были самой влиятельной женщиной во Франции или что-то в этом роде.

Тут она расхохоталась и чуть не захлебнулась своим чаем. Ее глаза искрились смехом, когда она осторожно поставила свою чашку и поглядела на меня.

— Боже праведный, — сказала она немного погодя. — Какая умопомрачительная идея. Да как только она могла прийти ему в голову?

— Он сказал, что вы были хозяйкой светского салона или что-то вроде.

— И это сделало меня самой влиятельной женщиной Франции?

— По-видимому.

— Ну, нет, — сказала она, все еще широко улыбаясь.

Пожалуй, я впервые увидел ее смеющейся искренне и раскованно. Она преобразилась.

— Нет, боюсь, что нет. У юной девушки из Венгрии не было ни малейшего шанса занять подобное положение в Париже. То есть если она дорожила своей репутацией.

— Простите?

— Некоторые из самых знаменитых салонных дам были куртизанками, во всяком случае тогда, не знаю, как теперь. Очень дорогими, но все же… Надеюсь, вы не думаете…

— Нет-нет! Разумеется, нет, то есть…

Я был красен как рак. Я чувствовал, как даже корни моих волос горят от смущения. Она смотрела на меня, смакуя мою растерянность, но затем тактично перевела взгляд на площадь, пока я справлялся с собой. Однако я видел, как подергиваются ее губы.

— Мистер Бартоли оказывает вам помощь? — спросила она, меняя тему.

— Мистер Бартоли меня не одобряет. Он дал понять, что помощь его будет самой минимальной.

Она подняла бровь.

— Предоставьте это мне, — был ее единственный ответ, и я понял, что мистер Бартоли доволен не будет.

— Я спрашивал про заботы вашего мужа.

— Про них мне ничего не известно. Знаю только, что последние месяцы перед смертью он был очень занят. Я упрекала его, говорила, что в его возрасте ему следует работать не больше, а меньше. Но он ответил, что таковы законы бизнеса и, если возникает что-то важное, нельзя откладывать из-за того лишь, что ты стареешь. К тому же он всегда утверждал, что работа сохраняет его молодым, и, думаю, в этом что-то было. Его разум ничуть не слабел, и не было никаких намеков на нездоровье.

— А это что-то важное?

— Скажите, мистер Брэддок, почему вы задаете столько вопросов о смерти моего мужа?

— Думаю, вы прекрасно понимаете почему, — сказал я. — Эти документы, исчезнувшие, когда он умер. У меня есть два пути вперед. Либо искать ребенка, либо искать документы, которые выполнят работу за меня. Поскольку по природе я ленив, то в первую очередь исчерпаю второй вариант. Кроме того, я даже не знаю, когда этот мальчик (или девочка) появился на свет. Очевидно, если произошло это в прошлом году, подход требуется один, а если десять или двадцать лет назад, тогда совсем другой. Вы правда не знаете…

— Нет, — сказала она негромко и немного печально. — Абсолютно ничего. Это чистая правда.

Я сознаю, что в моем рассказе я мало сообщил о моей собственной жизни. Отчасти потому, что хочу поведать историю лорда Рейвенсклиффа, но главным образом потому, что сообщить мне особенно нечего. Жизнь репортера означала немереные рабочие часы: нередко я даже не возвращался в свое жилище, чтобы пообедать. И часто просыпался и уходил, когда миссис Моррисон еще не начинала готовить завтрак. Обедал и ужинал я в пабе или в баре; круг моих знакомств, если не считать других жильцов и коллег-репортеров, был очень ограничен. Я недолго принадлежал к кружку достойных социалистов, которые собирались для обсуждения книг о язвах капитализма, но я пропускал так много встреч и так редко находил время, чтобы прочитать книгу, выбранную для обсуждения, что постепенно вообще перестал ходить на собрания.

Родных поблизости у меня не было; мои родители жили в Мидлендсе, а я был единственным членом семьи, покинувшим мой родной город. Думается, я был первым в чреде бесчисленных поколений, кто удалился от центра Ковентри дальше чем на десять миль. Мы были не слишком близки, мое желание попытать счастье в Лондоне было для них совершенно непостижимым. Как и для меня. Я не понимал, почему так жаждал уехать. Я знал только, что, если останусь, то кончу, как мой отец, клерком в конторе или как мои братья, тратящие свои жизни на фабриках и заводах этого города, потому что не посмели выбрать что-то еще. Я не поклонник приключений, но эта перспектива приводила меня в такой ужас, что я был готов проглотить свои страхи. Окончив школу, я год проработал в местной газете и внушил себе, что отлично справляюсь; еще лучше — я сумел внушать такое мнение другим настолько долго, что получил рекомендацию. Вооружившись ею и пятью фунтами, полученными от отца — который лучше, чем я тогда, понимал, почему я не хотел быть похожим на него, — я вскочил в лондонский поезд.

Ухнули два месяца и почти все мои деньги до того, как я получил первую работу — обслуживать страницу объявлений о светских событиях в «Кроникл». Позднее я перешел на футбол, на некрологи и почти через год мне наконец выпала удача. Репортер по криминалу был пьяницей выше среднего и валялся без чувств на тротуаре перед «Уткой», когда случились Мэрилбоунские убийства. Я вызвался заменить его, и Макюэн согласился. Вне себя — подобные шансы выпадают редко — я чуть было не ляпнул: «Позвольте мне, Кокс опять напился». Это поставило бы на мне крест. Но я энергично подчеркивал, что понятия не имею, где сейчас бедняга, и сказал, что, конечно, он занят сбором материала. Я буду замещать его, пока он не вернется.

Так и произошло, потому что он не вернулся. Макюэну мое ябедничество не требовалось. Он прекрасно знал, какой материал собирает Кокс, и его терпение в конце концов лопнуло.

Я справился хорошо, посмею сказать, отлично, учитывая мою неопытность. Мне было велено продолжать, пока не найдется достойная замена, но она так и не нашлась. Постепенно редакторский интерес увял, и я продолжал заменять репортера по криминалу еще год, пока кто-то не вспомнил, что мне вообще заниматься этим не положено. Тогда меня повысили, назначили на соответствующую должность и велели продолжать.