— И вы были виновны?

— О Боже, да! Разумеется, у меня было много связей с иностранцами, и многие занимали самое высокое положение, а мои исследования оккультизма далеко продвинулись еще тогда. Вот почему я сейчас здесь.

— Прошу прощения?

— Мне более ста сорока лет. И все-таки, как видите, я отличаюсь завидным здоровьем. Жаль только, что я не завершил мои штудии, не то я мог бы выглядеть помоложе. Но ведь все существа предпочитают какую-никакую жизнь никакой. Никто не хочет умирать. Вот вы, например?

Странная фраза, полуутверждение-полувопрос.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что вы умрете. Но вы еще слишком молоды, чтобы осознать это. Придет день, вы проснетесь и поймете. И вся ваша дальнейшая жизнь станет подготовкой к этой минуте. И вы будете тратить время, пытаясь исправить ваши ошибки. Ошибки, которые совершаете сейчас.

— И какие же это ошибки?

Он загадочно улыбнулся.

— Ошибки, которые вас убьют, разумеется. Мне нет нужды называть их вам. Вы достаточно хорошо знаете их сами.

— Я совершенно уверен, что нет.

Он равнодушно пожал плечами.

— Почему вы преследуете мистера Корта?

— Кто такой мистер Корт? — спросил он с недоумением.

— Думаю, вы прекрасно знаете сами. Молодой английский архитектор. Палаццо.

— Ах он! Я его не преследую. Он призывает меня. Большая докука, должен сказать. У меня есть дела поважнее, чем плясать под его дудку.

— Вздор! — сказал я с сердцем. — Он, конечно же, вас не призывает.

— Нет, призывает, — невозмутимо возразил Казанова. — Это сущая правда. Он раздираем многими противоречиями. Он хочет познать этот город и наложить на него свой отпечаток. Он хочет быть здесь и вдали отсюда. Он любит женщину жестокую и бессердечную, грезящую о его погибели. Все это зовет меня к нему, как призвало его мать ко мне, когда она лежала на смертном одре. О любви и жестокости, понимаете, я знаю все в любых их проявлениях. И я — Венеция. Он хочет узнать меня, и его желание влечет меня к нему.

Я еле сдерживался, чтобы не обрушиться на вздор, который он нес с такой спокойной невозмутимостью. Казанова — видите, я называю его так — слегка вздохнул.

— Я знаю женщин, вы понимаете. Их природу. Я могу заглянуть в их души, увидеть, что прячется за изъявлениями любви. Всю ложь, сладкое очарование. Никакой другой человек за всю историю не изучил их так, как я. Я способен зреть ее мысли. Она думает об охоте или о том, чтобы стать целью охоты. В ней нет доброты, и она думает только о себе, никогда о других.

— Замолчите! — приказал я. — Приказываю вам замолчать. Вы сумасшедший.

— Знаете, мне безразлично, верите ли вы мне или нет, — сказал он. — Вы сами убедитесь, и скоро. Я не просил вас прийти сюда. Мои исследования оккультизма подвигли меня испить душу Венеции, стать этим городом. Ее дух продлил мою жизнь. Пока Венеция будет существовать, буду существовать и я, бродя по ее улицам, вспоминая ее славу. Мы умрем вместе, она и я. И я вижу все, что происходит здесь, даже в комнатушках, снимаемых помесячно, или в рощице на Лидо.

— Вы не бродите по улицам сейчас, — сказал я со злобным удовлетворением, крайне взволнованный и потрясенный тем, что он говорил.

— Да. Я пока немного отдыхаю. И почему бы мне желать сбежать отсюда? — Он улыбнулся и посмотрел по сторонам с легкой усмешкой. — Добрый доктор, как кажется, всецело предан заботам о благополучии своих бедных подопечных. Меня отлично кормят, а в уплату за стол и кров я должен лишь позволять, чтобы меня измеряли и фотографировали, да отвечать на вопросы о моей жизни, но вот как, я еще не решил.

— Что это значит?

— Очень интересные вопросы, — продолжал он в пояснение. — Они силятся отыскать противоречия, несовместимости в том, что я говорю. Превосходная забава, ведь они отправляются читать мои мемуары и возвращаются допрашивать меня о них. Но их же написал я! Разумеется, я знаю ответы лучше, чем они. Каждую правду и каждую маленькую придумку. Вопрос в том, говорить ли правду или удружить им тем, чего они хотят? Они так страстно жаждут доказать, что я безумен и не тот, кем называюсь, что мне страшно жаль разочаровывать их. Быть может, мне следует допускать кое-какие намеки и противоречия в моих разговорах, чтобы они могли сделать вывод, будто я кто-то совсем другой. Они были бы так счастливы и благодарны, а я люблю делать приятное людям. Как вы полагаете?

— Я думаю, вам следует говорить правду во всех случаях.

— Бр-р, сударь, вы докучны. Полагаю, вы всегда молитесь на сон грядущий и просите Бога хранить вас в добродетельности. И вы лицемер. Вы все время лжете и даже не замечаете этого. Боже мой, что за скучные времена!

Он наклонился, приблизив лицо к моему.

— Кто вы в своих мечтаниях, когда никого нет рядом? Что вы делаете в этом городе, убедив себя, будто он лишь сон? Скольким людям вы лжете сейчас?

Я свирепо уставился на него, и он засмеялся.

— Вы забываете, мой друг, что и я присутствую в ваших снах.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я чопорно, обнаружив, что мне не удается отвечать ему, как следовало бы.

— Стоя у окна? Вы не поняли. Так почему вы не обернулись и не спросили? Я бы мог ответить, знаете ли. Я был там, вы знаете. Я мог бы сказать вам все.

— Откуда вам известно про это?

— Я же сказал вам. Я вижу все.

— Это был просто сон.

Он покачал головой.

— Снов не существует. Хотите узнать больше? Спросите, если желаете. Я могу спасти вас, но вы должны спросить. Иначе вы причините страшный вред другим.

— Нет! — сказал я настолько резко, что мой страх не мог не стать явным.

Он кивнул и мягко улыбнулся.

— Вы можете передумать, — сказал он ласково. — И благодаря доброму доктору вы будете знать, где меня можно найти — пока. Но поторопитесь, я недолго тут останусь.

Я встал, чтобы уйти, не сказав больше ни слова. А он расположился поудобнее в своем маленьком кресле и взял книгу. Закрыв дверь, я прислонился к ней спиной и закрыл глаза.

— Не в разговорчивом настроении? Или вы передумали? — спросил Мараньони, стоящий там же, где я его оставил.

— Что? Нет, мы долго разговаривали.

— Но вы же пробыли там минуту или две.

Я уставился на него.

Он указал на часы. Две минуты четвертого. Я пробыл в этой комнате немногим больше минуты.

Тем вечером у меня был первый настоящий разговор с Арнсли Дреннаном. Разумеется, я разговаривал с ним и прежде, но никогда с глазу на глаз, и говорил он очень мало. Странный человек! Казалось, он ни в ком не нуждался, однако часто обедал с нами. Быть может, и его самодостаточности порой требовалась передышка. Для меня в тот момент он был очевидным выбором. Мне необходимо было поговорить с кем-то нормальным, разумным и спокойным, кто подтвердил бы, что мое общение с синьором Казановой было полным вздором. Можно было положиться, что Дреннан, выглядевший воплощением солидности и здравого смысла, не станет потом сплетничать.

Я не планировал разговора с ним, произошло это случайно. Просто он и я были единственными, кто в этот вечер пришел пообедать. Лонгмену надо было написать один из его редких консульских отчетов, Корт, к счастью, теперь вообще практически не появлялся. Мараньони и Макинтайр также отсутствовали. Мы ели нашу рыбу (Макинтайр не преувеличивал: всегда рыба, и мне она порядком надоела) более или менее в молчании, затем он предложил выпить кофе в более располагающей обстановке.

— Вы давно видели Корта? — спросил я. — Я его что-то совсем не вижу.

— Я повстречал его вчера, беднягу. Он в скверном состоянии. Ему действительно следует вернуться в Англию. И ему было бы очень легко это сделать. Но боюсь, у него это стало манией. Он считает делом чести завершить свою работу здесь.

Затем мало-помалу, пока мы прихлебывали коньяк, я рассказал ему про синьора Казанову. Он заинтересовался, во всяком случае, мне так показалось. Дреннан принадлежал к тем людям, чьи лица хранят непроницаемое выражение, но слушал он внимательно.