— Это все твоя вина, — продолжала она с укоризной. — Началось с писем, которые я писала тебе из Нанси. Мне нравилось их писать, и я продолжала даже, когда наше сотрудничество завершилось, но с тех пор исключительно для себя. Я не смею иметь конфиденток, настоящих друзей, семью. У меня есть только я. Поэтому я пишу себе.

— Ты, наверное, очень одинока.

— Нет, — сказала она, — конечно, нет. С чего бы?

— Ты никогда не желала большего?

— У меня никогда не было друга, который меня не предал бы. Или которого не предала бы я. Поэтому я такого не допускаю.

— Полагаю, я твой друг.

— Это лишь поднимает вопрос: ты меня предашь? Или я сначала предам тебя? Ты же знаешь, рано или поздно это случится. Всегда случается.

— В каком холодном мире ты живешь.

— Вот почему я должна в первую очередь заботиться о себе. Я блюду мои обещания, но не обязана ни за кого тревожиться.

— Я тебе не верю.

Она пожала плечами.

— В настоящий момент это не важно.

Я подумал, что нет ничего важнее, но не стал нажимать.

— Эти твои письма самой себе. В них содержатся подробности всего, что ты сделала? Рассказывается обо всех, с кем поддерживала связь? С чем мы имеем дело? Их много?

— Немало. Два тома, приблизительно по триста страниц в каждом.

— Они откровенны?

— Правдивый рассказ о моей жизни. — Она улыбнулась. — Там про все и про всех. Во всех мыслимых подробностях. Они многих поставили бы в крайне неловкое положение. Откровенно говоря, мне нет дела — это лишь то, чего они заслуживают. Но будет разрушена и моя жизнь.

— И полагаю, в них много говорится о моей деятельности во Франции?

— Не слишком. Я начала их писать лишь после того, как наша договоренность утратила силу. Но думаю, там достаточно, чтобы навлечь на тебя неприятности. Если это послужит утешением, я очень тепло о тебе отзывалась.

— Не послужит.

— Что мне делать? — спросила она.

— Ты сказала, Симон исчез. Кто он?

— Мой слуга. Помнишь, ты видел его в Биаррице? У него было много неприятностей с законом. Я наняла его потому… Ну, я подумала, когда-нибудь мне может потребоваться такой человек. Он всегда был мне верен.

— Ты нашла его в Нанси?

— Нет. У меня нет контактов с кем-либо оттуда. Он парижанин.

— Его лояльность к тебе как будто иссякла. Он про дневники знал?

— Я думала, что нет. Но полагаю, знал.

Я постарался переварить неприятные новости.

— Так, — сказал я наконец. — Самое очевидное и самое простое, что следует делать, — ничего. Если дневники когда-либо будут опубликованы, ты приобретешь большую славу — дурную, должен сказать, — чем имеешь сейчас. Полагаю, они будут иметь немалый литературный успех.

Она улыбнулась, но едва заметно.

— Это не та репутация, какой мне хотелось бы. Кроме того, слишком многое не пропустит цензура. Будь это все, я сказала бы, что ты прав. В наше время приемлема любая форма разврата, лишь бы он приносил известность. Но я предпочитаю быть тем, что есть сейчас, пусть даже это иллюзия. Я не хочу возвращаться назад.

Редко когда мне было так покойно и привольно, как в той комнате. Может показаться странным, даже бессердечным, но тут я должен быть честен. Было тепло, освещение было мягким, кресло, в котором я сидел, — удобным. Элизабет, одетая в тот вечер в простое платье из голубого шелка, была красива, как никогда, а ее тревога породила между нами некоторую близость, даже заставившую меня пожалеть, что я отклонил предложение, которое она однажды сделала и которое, как я знал, никогда не будет повторено. Я с готовностью провел бы остаток вечера, всю ночь, просто разговаривая ни о чем и глядя, как мерцает в камине огонь. В моей жизни, думаю, только Фредди Кэмпбелл умел создать для меня такое ощущение комфорта и безопасности — почти семьи, — или я так воображал, ведь у меня и семьи-то настоящей не было, чтобы я со знанием дела мог высказаться по этому вопросу.

— Предположим, ты права, и Симон украл твои дневники, но найти его будет практически невозможно. Нам придется ждать, пока он сам не объявится. До тех пор это будет все равно что искать иголку в стоге сена. Исчезнуть в Париже просто. По сути, мало что может быть проще.

— Он уже объявился. — Она протянула мне конверт. — Это пришло сегодня. Единственная причина, почему я подошла к бюро и проверила. Иначе я, вероятно, не заметила бы пропажи до воскресенья, когда я обычно записываю события за неделю.

Я внимательно изучил содержимое. Это была газетная вырезка, некролог некоего доктора Штауффера из «Journal de Lausanne».[9] Ни даты, ни чего-либо еще. Ни записки, ни требования денег.

— Что это значит?

Она тряхнула головой, отмахиваясь от вопроса, как от гудящей вокруг нее мухи.

— А ведь очевидно, что для тебя это что-то значит.

— Он был человеком, которого я когда-то знала, который когда-то был добр ко мне. Ничего важного, но доказывает, что дневники у Симона. Вырезка была заложена в них. Он старается меня напугать. Начинает с безобидной информации, заставляет нервничать, думать, что последует. Ты мне поможешь?

Я кивнул.

— Если сумею. Но тебе, вероятно, придется заплатить, и заплатить немало. Я не рекомендую тебе платить шантажисту, это только поощрит дальнейшие требования. Но выкуп всего разом — другое дело. Ты готова на высокую цену?

Она кивнула.

— Тогда я попытаюсь. Первое, что нам нужно, — связаться с ним. Я на всякий случай поставлю кое-кого у твоей двери. Когда услышишь что-то новое, немедленно дай мне знать.

— Спасибо, друг мой.

Это слово нечасто срывалось с ее губ. Из ее уст оно звучало странно, словно она не слишком хорошо знала, что оно значит.

На следующий день я задал задачу Жюлю.

— Пора отрабатывать плату, мой мальчик. Помнишь дом графин фон Футак?

Жюль кивнул. Как и следовало, ведь он уже квартировал без удобств под стенами этого дома больше времени, чем хотел бы.

— Боюсь, тебе снова туда дорога. Я хочу, чтобы ты последил за воротами. Кое-кто может лично доставить письмо. Я хочу знать кто. Кто бы ни клал что-либо в почтовый ящик, мне нужен полный отчет: кто, когда, вообще все. И нет, — сказал я, увидев, что он собирается открыть рот. — Я не объясню зачем. Если тебе повезет, проведешь там всего день или около того.

Жюлю повезло: понадобилось только несколько часов. Около полудня было доставлено еще одно письмо, и Жюль отправился за человеком, который быстро бросил его в почтовый ящик и поспешил дальше. Описание подходило к Симону, и Жюль проследил его до самого Бельвиля, где тот снимал комнату в ночлежке для поденных рабочих. Письмо, как я позднее узнал, содержало требование выплатить десять тысяч франков, что вселяло надежду: враг переходил к делу и, казалось, хотел лишь малости. Возможно, он не вполне понял, насколько ценны дневники. Или, возможно, это было только начало.

Мы с Жюлем съели в моей комнате ленч, который он принес из кухни. В номерах гостиницы имелся водопровод, но не горячая вода. Хозяин был так добр, что провел мне газовую трубу и небольшую горелку, потому что я снял комнаты на год. На ней я заваривал чай и разогревал достаточно воды, чтобы помыться и побриться, поскольку санитарные удобства были несколько ограниченными. Это не имело большого значения, щедрые дозы одеколона скрывают множество грехов.

— Послушай, — сказал я, пока Жюль накрывал маленький столик у окна, — у меня для тебя еще задание. Любишь путешествовать?

Жюль оживился.

— Ты часто бывал за пределами Парижа?

Он пожал плечами.

— Никогда, — наконец признал он.

— Никогда?

— Ну, однажды я ездил в Версаль, чтобы разыскать отца.

— И понюшка чужих краев не разбередила желания большего?

— Не особенно.

— Жаль. Потому что я хочу, чтобы ты поехал в Лозанну. В Швейцарию.

Жюль разинул рот. С тем же успехом я мог бы сказать, что хочу послать его на Луну.