Вы были ему ровней, так сказал мне Ксантос, и был прав. Вы тоже действовали быстро. Одно стремительное движение, и он за окном. Вы обняли его и сказали, как его любите, прежде чем чуть подтолкнуть? Или был какой-то спектакль с открыванием окна и угрозами выброситься самой, пока он не подошел остановить вас и не совершил ошибку, повернувшись к вам спиной?

А до того вы предложили — какой любящий жест! — выяснить, что замыслил Ксантос. Убедили мужа, что он никому больше не может доверять. И тогда оказались на положении посредницы, передавая распоряжения Ксантоса Яну Строителю. Никакой чепухи про то, что вы занялись этим лишь бы выведать его планы. Царь будет убит, разразится война, а обвинят Рейвенсклиффа — но тихо, без огласки. Ксантос заберет себе его компании. Тогда вы выйдете за него замуж…

Она меня ударила, ударила так сильно, что у меня голова закружилась от боли, а из носа хлынула кровь. И когда я говорю «ударила», то имею в виду не изящную пощечину, какую может дать разгневанная особа женского пола. Я хочу сказать, она ударила меня кулаком. И ударив раз, ударила еще — даже сильнее. Потом стояла надо мной, сверкая глазами от холодной ярости и стискивая зубы. Она стояла надо мной, тяжело дыша. Я взаправду думал, что вот-вот умру.

Но она прошла к двери, открыла ее и обернулась на пороге.

— Как вы смеете говорить так со мной? — выдохнула она. — Что вы о себе возомнили?

Я не мог говорить. Я перхал в простыню, которой воспользовался как импровизированной повязкой. Боль была такой сильной, что даже затмила боль от раны. Мне пришло в голову, что наговорить такого, что сказал я, когда мы в комнате одни, было не самым разумным. По сути, я еще легко отделался. Остальным посчастливилось меньше.

— Вы сделали свои выводы. Я не стану их оспаривать. Я сказала вам, что люблю мужа. Вы от этого отмахнулись. Теперь вы намерены побежать к Генри Корту?

Я затряс головой.

— Почему нет? Почему? Так ведь поступил бы хороший англичанин, да?

— Потому что все вы одинаковы. Ни с кем из вас не хочу иметь дела. С меня хватит.

Я почти ожидал холодного и высокомерного презрения, ледяного пренебрежения. Его не было. Она наградила меня последним взглядом, одним из тех темных, гипнотических взглядов, которыми так хорошо владела, и я едва-едва успел уловить, как быстро она отвернулась, чтобы я не увидел ее лица, — словно чтобы скрыть слезы. Она всегда была хорошей актрисой.

Больше я Элизабет не видел, ни в одном из ее обличий. Как мне сказали, в тот день она покинула Каус и вскоре закрыла дом на Сент-Джеймс-сквер и уехала на Континент, где прожила до конца своих дней. Дела по завещанию Рейвенсклиффа были улажены, и (как он и рассчитывал) к тому времени, когда его корабли были почти готовы, правительство убедили в их необходимости. Он с самого начала был прав: дредноуты были спущены на воду в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года и вошли в состав Большого флота в заливе Скапа-Флоу, дабы охранять Северное море от германской угрозы. Уверен, не один я думал, что в поводе к войне чувствовался некий знакомый стиль.

Если так, то ответственность за события в Сараево лежит не на Теодоре Ксантосе. Компании Рейвенсклиффа во время войны процветали, но уже без помощи переговорщика, поскольку его постиг трагический конец: однажды поздним вечером пятницы, через месяц или около того после моего возвращения из Кауса, он упал под колеса поезда подземки на станции Оксфорд-серкус. Как писалось в его некрологе, крайне несчастливое стечение обстоятельств, поскольку это был единственный раз, когда Ксантос вообще спустился в подземку. Другие управляющие продолжили свою работу, поэтому я предположил, что они полностью оправданы.

Когда я достаточно оправился — моя квартирная хозяйка упивалась моим статусом инвалида и месяц кормила меня исключительно крепким говяжьим бульоном с крекерами, — я решил наконец отправиться путешествовать. Банк на Слоун-сквер написал мне почти почтительное письмо, сообщая, что на мой счет поступила сумма две тысячи триста восемьдесят фунтов и что они будут рады (на деле они буквально истекали слюной) узнать мои распоряжения. Так же они обналичили чек от мистера Ксантоса.

Я чувствовал, что заработал каждый пенни, а потому оставил все себе. Несколько лет я путешествовал по миру, осматривая чудеса Империи, о которых читал, но которые и не мечтал увидеть своими глазами. Я написал книгу путевых заметок, которую приняли довольно вежливо, и получил увольнение от военной службы в тысяча девятьсот четырнадцатом на основании моего ранения. На краткое время это ранило мою патриотическую душу, но по мере того, как поступали вести с фронтов, мне было непросто подавить ощущение, что огнестрельная рана от рук леди Рейвенсклифф была в сущности самой большой удачей, какая мне только выпадала. Потом я вернулся к работе журналиста, освещал кампании в Африке, а после на Ближнем Востоке. Позднее, после женитьбы и рождения моего первого сына и поскольку у меня был достаточно приятный голос, я стал пионером радионовостей, эта работа принесла мне толику славы и стала причиной, почему ко мне обратились на ее похоронах почти полвека спустя.

Такова моя история; даже тогда, в то мгновение, когда я в последний раз смотрел на эту пленительную женщину, я знал, что понял лишь часть произошедшего. Но пересматривать те события мне не хотелось. Люди вроде Корта и Рейвенсклиффов отняли у меня достаточно сил и едва меня не убили, хотя я был не настолько глуп, чтобы забыть, что встреча с ними преобразила мою жизнь — и к лучшему. После я был свободным человеком, мои горизонты расширились, мои устремления изменились. Но чем больше я путешествовал, тем больше мог забыть о них о всех. И на много лет преуспел, пока ко мне не обратились на похоронах и пока большая, тщательно упакованная в оберточную бумагу посылка с обратным адресом «„Тендерсон, Лэнсбери, Фентон“, 58, Стрэнд» не была доставлена к моей двери.

Вудсайд-коттедж Уик-Риссингтон Глочестершир Июнь, 1943

Дорогой Брэддок, вы, возможно, удивитесь, получив эту посылку, — если когда-нибудь ее получите. Прошу извинить меня за мелодраму, но, пробыв хранителем этих документов много лет, я теперь должен решить, что с ними делать. Врачи сообщают, что сейчас это вопрос настоятельный. Я думал, что лучшим выходом будет костер, но не смог заставить себя совершить такое жертвоприношение. А потому перекладываю ответственность на вас.

Я умираю, в то время как наша общая знакомая, насколько мне известно, в добром здравии и обрела счастье на склоне лет. Я нисколько не желаю его нарушать, и не только потому, что прилежно продолжаю исполнять инструкции Джона Стоуна. Соответственно, я отдал распоряжение моему солиситеру мистеру Гендерсону (которого вы, возможно, помните) не передавать вам документы до тех пор, пока она тоже не умрет. Я оставил на его усмотрение, что делать, если она переживет и вас тоже, — на что она вполне способна: как вы помните, она женщина несгибаемая.

В посылке две связки: одна — история моей молодости (вы были бы поражены, узнай вы, сколько среди шпионов authors manque,[4] в которой она до некоторой степени фигурирует. Я записал ее в тысяча девятисотом, когда вернулся в Англию с Континента, и так и не смог заставить себя исправить написанное в свете более поздней информации.

Другая содержит бумаги Джона Стоуна, которые вы так ревностно искали, будучи на жалованье у его жены. Прошу прощения, что не просветил вас относительно их, но, надеюсь, вы вполне поймете мои резоны, их прочитав. Моя история прольет свет на женщину, которую я всегда считал самой примечательной из всех, каких я только встречал. Надеюсь, прочитанное хотя бы отчасти изменит ваше мнение о ней, которое, как я с огорчением узнал, было в конечном итоге весьма неблагоприятным. Я готов смириться, если по прочтении ваше мнение обо мне ухудшится еще более; не стану делать вид, будто эта история выставляет меня иначе, нежели в неприглядном свете.