И тут случилось чудо. Посторонние сигналы послали в кору моего уставшего мозга иные импульсы, и иллюзия исчезла. Теперь я видел полосу прямо перед собой и знал, что мне делать. Страшная и горькая присказка летчиков: «Нет земли, нет земли — полный рот земли» — ко мне теперь не имела отношения.

Срулив с полосы, я выключил двигатели и стал ждать мчавшегося на тягаче Мокрушина. Он был в противогазе, чулках и резиновых перчатках. Я закрыл глаза и, услышав стук подставленной лесенки, откинул назад фонарь. Мокрушин сунул мне в руки противогаз, я затаил дыхание, снял кислородную маску и надел противогаз. Потом он подал мне резиновые перчатки, а когда я встал на лесенку, — чулки из плотной влагонепроницаемой ткани.

Все делалось молча, без паники. Со стороны, вероятно, это было похоже на какую-то странную игру. Да, это была игра, навязанная нам теми, кто готовится применить против нас оружие массового поражения. Мы учились действовать в условиях атомной войны.

В чулках я прошел к машине и забрался в кузов. Меня повезли на пункт санитарной обработки, оборудованный в домике-вагончике. Что ж, это было очень кстати: после трудного полета у меня всегда появляется одно и то же желание — прийти скорее домой, стащить с себя прилипавшую к лопаткам рубашку и облиться водой.

Под душами, извергавшими из дырочек многочисленные струйки горячей воды, стояли два летчика и смывали с себя мыло. Один из них рассказывал, как над аэродромом появился транспортный самолет и из него стали выбрасываться на парашютах десантники.

— Мы окружили их, когда парашютисты были еще в воздухе. Ни одному не удалось вырваться из кольца.

Слушавший летчик с большими выступавшими лопатками и жилистой шеей откинул с лица темные сосульки волос. Это оказался Пахоров. Он дружески улыбнулся мне и уступил место.

— Ты чего сияешь как медный самовар? — Я никогда не видел Пахорова таким веселым.

— Летал на перехват, — похвастался он. Его крохотные, глубоко сидевшие в орбитах глаза блестели, как два черных полированных камушка. — Давай я потру тебе спину!

Истомин не хотел включать Пахорова в число экипажей, участвующих в летно-тактических учениях, потому что у него был большой перерыв в летной работе и он только недавно начал снова летать в сложных метеорологических условиях. Но командир полка решил иначе:

— Уж если мы, летчики, обратно приняли его в свою семью, — сказал он, — то пусть чувствует себя равным среди равных, а не казанской сироткой. Иначе у него не будет веры в свои силы. А вера ему сейчас нужна больше всего, потому что знания у него есть, навыки тоже.

— Успешно слетал? — спросил я у Пахорова.

— Думаю, что да. А что?

— Так просто.

Спустя некоторое время на пункт обработки пришел и Мокрушин. От него пахло хлоркой — дегазировал самолет.

— Лопнул, окаянный, — сказал он раздеваясь.

— Кто лопнул? — с испугом спросил я.

— Надувной резиновый шланг, с помощью которого герметизируется фонарь кабины.

Ах вот оно что! Его интересовало в первую очередь то, за что он отвечал.

— Виновата резина, — он облегченно вздохнул, но тотчас же устыдился своих слов, прозвучавших как оправдание, и нахмурил брови: — Вам было тяжело?

— Всяко было. — У летчиков не принято распространяться о трудностях, которые они переживают в полете. А на техника я не сердился. В том, что разгерметизировалась машина, не было его вины.

На подведение итогов летно-тактических учений летчики и техники были приглашены в клуб.

Оценку работе эскадрилий давал Молотков. Он ходил возле развешанных по стенам схем и графиков с указкой в руках и говорил, кто действовал на учениях правильно, как на войне, а кто делал ошибки, допускал условности и упрощения.

Между прочим, полковник отметил работу Пахорова, который вылетал на перехват групповой цели. Бомбардировщики шли на большой высоте. Пробив облака, Пахоров быстро набрал заданную высоту и начал поиск противника. Когда первый самолет был уничтожен, его навели с КП на другую цель. Строя маневр для атаки, он увидел сбоку еще один бомбардировщик, доложил командиру полка.

«Цель ваша, атакуйте!» — приказал командир. И Пахоров, развернув самолет на третью цель, сбил ее. Так в одном бою Пахоров одержал три победы.

— Объявляю вам благодарность, — сказал командир полка Пахорову. — И впредь действуйте так же.

— Еще неизвестно, как бы он действовал на войне, — тихо сказал Шатунов.

Но все вокруг слышали эту реплику и чувствовали себя неловко. Пахоров тоже, конечно, был не глухим, иначе не стоял бы сейчас перед летчиками в каком-то оцепенении, низко опустив голову.

«Ему надо уехать в другую часть, — подумал я. — Летчики все могут простить своему товарищу, но только не трусость».

— Старший лейтенант Простин! — сказал Молотков. Он, кажется, не слышал реплики Шатунова, во всяком случае, никак на нее не отозвался.

Я поднялся. А Молотков, дав знак, чтобы я сел, стал рассказывать о моих вылетах на перехват. Я не ожидал дифирамбов в свой адрес, у меня, вероятно, были и ошибки на учениях, но он почему-то не стал их касаться. Он сказал, что я действовал как в бою, и это было лучшей похвалой летчику.

Мой последний перехват был даже отображен на схеме, которая висела перед нами на стене. В углу схемы были показаны в увеличении кадры дешифрованной пленки из моего фотопулемета. Вот уж не думал, что все до одного кадра будут зачетными.

— Вашему звену присвоено звание отличного звена, — сказал Молотков, посматривая на меня с улыбкой.

— Так держать! — подал с места голос подполковник Семенихин.

— Есть, так держать! — ответил я, не помня себя от радости.

После Молоткова выступили старший инженер полка Одинцов, Семенихин, начальники групп обслуживания.

Потом снова из-за стола поднялся командир полка. Сделав несколько объявлений, он велел командирам подразделений увести своих людей на аэродром, а летчикам, которые летают на всепогодных перехватчиках, остаться.

Нас всех это страшно заинтриговало, и мы готовы были превратиться в вышибал, чтобы помочь людям поскорее покинуть зал.

— Программу переучивания, — командир взял в руки голубую книжечку, — мы прошли с вами уже полгода назад, но одно, последнее, упражнение этой программы выполнили пока только отдельные наши товарищи — отличники боевой подготовки, — и он назвал их имена.

Мы поняли, о каком упражнении командир повел речь. Сколько разговоров было у нас о стрельбах по воздушным целям, которые проводились за тысячу километров от нашего гарнизона на специальном полигоне, оборудованном в пустыне!

Летчики, уже побывавшие там, пользовались у нас особым уважением. Еще бы! Им удалось до конца познать все достоинства новой машины, стрелять не по каким-то планерам, которых таскали в воздухе с помощью бомбардировщиков, а по настоящим реактивным истребителям, управляемым по радио с земли. По приезде домой они рассказывали о новом оружии, которое стояло на наших самолетах, чудеса.

— Сейчас, — продолжал полковник, — нам представлена возможность послать еще нескольких человек для завершения программы переучивания. — Он не стал испытывать наше терпение. — Поедут командир эскадрильи Истомин, командир звена Простин, старшие летчики Лобанов, Шатунов, Приходько. Прошу с сегодняшнего дня приступить к занятиям по теории стрельбы и устройству снарядов. Как только поступит команда свыше, получите проездные документы и отправитесь на место стрельб. Ну а теперь, — он обратился ко всем летчикам, — пожелаем нашим товарищам удачи.

Я и те, кто должны были ехать, находились в каком-то счастливом смятении, молча улыбались в ответ на пожатия рук товарищей. Мы думали уже о том, что нас ждет впереди.

Отойдя с Шатуновым в сторонку, Семенихин сказал, щуря свои серые умные глаза:

— С Пахоровым вы напрасно так жестоко. Доверие окрыляет. В войну мне приходилось наблюдать, как трусы становились героями. Здесь все зависит от подхода к человеку, от того, что ему внушат другие. Трусами и героями не родятся. Это продукт воспитания. В том, что он когда-то проявил малодушие, и мы с вами виноваты. Подумайте об этом хорошенько, и, если согласитесь, придется извиниться.