Такое же сравнение пришло в голову и Лобанову. Он отошел в сторонку покурить и позвал разделить с ним компанию Семена Приходько, самолет, которого стоял рядышком.

— Перерыва еще не было, — сказал я Лобанову, видя, как, глядя на него, и другие члены лобановского экипажа воткнули лопаты в снег.

Недалеко от стоянки нашего звена стучали топорами плотники — сооружали инженерный командный пункт. Оттуда Одинцов собирался руководить работой технического состава, сосредоточенного во всех трех зонах в дни полетов.

— Окна надо сделать пошире, чтобы был хороший обзор во все стороны, — говорил Одинцов плотникам.

Лобанов бросил недокуренную папиросу и усмехнулся:

— Теперь тоже будет смотреть за каждым твоим шагом. То ли дело, когда бегал с одной зоны в другую.

— А нам это нравится, — возразил Мокрушин. — В любое время можно решить любой вопрос. Это, по-моему, главное.

Лобанов молча надел варежки и снова принялся откидывать снег.

Рядом с инженерным, командным пунктом прямо на рулежной дорожке, где обычно в дни полетов готовились самолеты к повторному вылету, монтировали центральную заправочную колонку. С ее помощью предполагалось заправлять сразу несколько самолетов горючесмазочными материалами и сжатыми газами.

Мокрушин и другие техники то и дело бегали смотреть, как идут работы по монтажу. На заправочную колонку они возлагали большие надежды, считали, что она намного облегчит подготовку самолетов к повторному вылету. Кое-что в конструкции колонки, сделанной по проекту главного инженера, Мокрушину не нравилось. Он не постеснялся и сказал ему об этом.

Инженер нахмурил широкий мясистый лоб с одной продольной морщиной от виска к виску:

— Я ничего не придумывал. По такому проекту смонтирована колонка в соседнем полку. И все довольны. А вы ни разу не пользовались, а делаете замечания. Советую не совать нос не в свое дело.

Но Мокрушина нелегко было заставить отступиться от своего, если он чувствовал, что прав. Он пошел к Одинцову и что-то начал доказывать ему, рисуя на снегу схему колонки. Тот согласно закивал головой. А потом сам пошел к инженеру.

— Что ты опять придумал? — спросил я у Мокрушина.

— Это, наверное, придумали еще древние римляне, когда строили свой водопровод, — сказал Мокрушин, — а я только посоветовал последовать их примеру.

— А что такое?

— Поставить в систему обратный клапан, вот и все.

— Зачем?

— Если не будет редуктора, механик с ГСМ начнет регулировать давление горючего в системе перекачивающим двигателем, но этим он многого не добьется и всегда будет бояться, что лопнут трубы. А раз так, значит, не станет включать насос, пока не подойдут на заправку сразу три — четыре самолета. Нам это невыгодно. Зачем нужна система, при которой все равно придется или ждать недостающих самолетов, или пользоваться керосинозаправщиками. А если поставят редуктор, ему не нужно будет бояться за свои трубы и шланги. Лишнее топливо пойдет обратно на всасывание.

— По-моему, это здорово! — Я не понимал, почему упрямился инженер с базы. Может быть, у него не было творческого подхода к делу.

Через несколько минут Одинцов снова появился на стоянке.

— Посмотрите, не попал ли снег в узлы шасси, — говорил он техникам. Подошел к Мокрушину и сказал, что обратный клапан на заправочной колонке поставят.

Когда самолеты и стоянки были очищены от снега и, таким образом, готовность полка к вылету восстановлена, мы отправились на предполетную подготовку.

Вопросы Истомина и ответы летчиков я слушал не очень внимательно, потому что думал о разговоре с председателем колхоза и о предстоящей Люсиной работе. Мне не терпелось попасть домой и узнать, когда открывается колхозный санаторий.

— Ну а что скажет Простин?

Я вздрогнул, услышав свою фамилию. Истомин и летчики смотрели на меня вопросительно.

— Как бы вы, старший лейтенант, поступили в подобной ситуации? — продолжал командир эскадрильи, по привычке расхаживая меж рядов с заложенными назад руками.

Я встал. О чем он спрашивает? Хоть бы повторил вопрос. Я оглянулся. За спиной стояли еще два летчика. Они тоже не знали, что ответить. Сейчас Истомин обратится к четвертому, а мы все будем стоять, как школьники, пока этот четвертый или пятый не ответит. Кому-кому, а мне, командиру звена, будет очень стыдно.

— Повторите, пожалуйста, вопрос, — попросил я. Но капитан уже обратился к Шатунову.

— Как вы будете действовать, старший лейтенант?

— Прежде всего я должен убедиться, действительно ли случился пожар на двигателе. Признаки пожара: загорелась красная сигнальная лампочка на пульте, при развороте легко обнаруживается полоса дыма за хвостом самолета.

Ах вот о чем речь! Шатунов не спешил с ответом и искоса посматривал на меня: давай, мол, продолжай. И я не заставил ждать.

— Надо закрыть стоп-кран и убрать на себя рычаги управления двигателями, — перебил я Шатунова. — Надо выключить насосы подкачки и перекачки топлива.

Истомин поднял руку, пытаясь остановить меня. А я продолжал говорить, и он махнул рукой.

— А если попадет дым в кабину? — спросил он.

— Закрою подсос воздуха на кислородном приборе, разгерметизирую кабину и выключу вентиляцию.

— Садитесь все. — Истомин нахмурил брови. — И не ловите мне спутников.

Я посмотрел на Шатунова с благодарностью — выручил меня.

Истомин покачал головой, он все понял, проворчал с доброй усмешкой:

— Ох уж эти мне космонавты! Думают не о том… Это он имел в виду меня и Шатунова.

Я и Михаил все больше находили общий язык, а одно событие сдружило нас, как братьев.

Оно произошло в день запуска второго спутника. Было воскресенье, и мы сидели дома. И вдруг в 14.35 — я хорошо запомнил время — диктор стал читать сообщение ТАСС о запуске пятисоткилограммового спутника с собакой Лайкой в герметическом контейнере.

Радость, говорят, не терпит одиночества. Прослушав сообщение все три раза подряд, я пошел к Шатунову.

Он был дома один и что-то писал. Прямые, как струны, волосы небрежно свесились на глаза, но он не замечал этого.

Увидев меня, Михаил нахмурил лохматые брови (значит, я пришел некстати) и закрыл написанное свежей газетой с Постановлением Пленума ЦК КПСС об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте.

Многие абзацы Постановления были подчеркнуты красным карандашом.

По поводу Постановления мы с ним уже обменялись мнениями утром, как только получили газеты.

— Ты извини меня, — сказал я и осекся, прочитав в правом верхнем углу не до конца закрытого листка: «В Академию наук СССР».

Позднее я часто спрашивал себя: «Как я угадал, о чем писал Шатунов в Академию?» Наверно, потому, что я тоже думал об этом, но стеснялся свои думы сказать кому-то другому. Я слышал и даже читал: такие письма писали и до Шатунова, большей частью школьники, у которых еще не было четкого и полного представления о том, чего они хотят. Их письма расценивались как порывы благородных душ.

Я завидовал этим пионерам, их наивной смелости перед людьми, которым попадали эти письма.

Они писали, но ничем не могли помочь академикам еще многие годы, а я, обученный, натренированный, сильный, готовый сделать все, что от меня потребовалось бы, мог помочь, но не писал: боялся, что меня неправильно поймут, посмеются над моими сокровенными желаниями. А вот Шатунов, видно, не побоялся. Он был выше этого я никогда не обращал внимания на смешки в свой адрес.

— Тебе чего? — Шатунов поправил газету, чтобы закрыть заголовок.

Я посмотрел ему в светлые, обрамленные бесцветными ресницами глаза и сказал:

— Ты вот что, пиши это письмо от имени обоих.

Шатунов не стал прикидываться, что не понимает меня, спросил с пытливой усмешкой:

— Сейчас надумал?

— Нет, не сейчас.

— Ну а когда же?

Когда? Разве назовешь тот день. И сколько раз я возвращался к этой мысли, тоже не скажешь. Но, пожалуй, по-настоящему я стал думать об этом уже в авиационном училище, после рассказа Шатунова о смелой гипотезе советского ученого М. М. Агреста, который, опираясь на факты (к ним относились и тектиты, и Беальбекская веранда, и библейский миф о гибели Содома и Гоморры), высказал предположение о посещении нашей земли космонавтами с других планет. Как знать, может быть, это были марсиане, создавшие в далеком прошлом свои колоссальные спутники.