Мокрушин попросил меня запустить двигатели, а сам во время их работы смотрел, нет ли где течи топлива.

На старт уже выруливал Лобанов. Вырвавшиеся из сопла газы выбили колодки из-под колес крайнего самолета. Одинцов что-то крикнул ему, взмахнул рукой, но Николай ничего этого не видел и не слышал. Нас обдало теплой волной газа от его самолета.

Мокрушин велел выключить двигатели.

— Полный порядок? — спросил я.

— Полный. — Лицо у него было все еще недовольное.

— Ну что теперь?

— Ничего. Я бы на месте руководителя полетов посадил сейчас Лобанова и не разрешил подниматься, пока не научится правильно рулить по земле.

Я улыбнулся. Техники недолюбливали Лобанова. Кажется, он относился к ним с некоторым пренебрежением. А ведь летчик без техника при теперешних условиях — никто. Даже ремней в кабине сам не наденет.

— Машина на рулении тяжелая, — попробовал я заступиться за Лобанова. — Трудно на ней разворачиваться. — А про себя подумал: «Надо будет поговорить с Лобановым. Опять парень где-то замешкался, а теперь наверстывает упущенное. Снесет он кому-нибудь голову».

— А вы рулите на скорости, а на развороте убирайте газок. Тогда не нужно будет нашему брату залезать в сопло и смотреть, не задуло ли туда чего.

— Пожалуй, это верно.

У Мокрушина была хорошая наблюдательность, и он нередко давал дельные советы.

Одинцов подошел к стоявшим на земле техникам с очередным внушением:

— В дни полетов для вас все летчики равны — что лейтенант, что генерал. И если кто-то из них нарушил инструкцию, ставьте ему под колеса колодки и не выпускайте в воздух до моего распоряжения.

— Надо, чтобы летчики почаще присутствовали на наших технических разборах, — сказал Мокрушин Одинцову. — Тогда бы они не скакали по аэродрому стрекозлами, как этот Лобанов.

«И это верно», — подумал я.

«Как жалко, что мы стали мало общаться с Мокрушиным, — подумал я уже в воздухе. — Подготовка к полетам на новой сложной технике забрала все свободное время. А ведь он, наверное, мог бы во многом и мне помочь».

Найдя оправдание, я, кажется, немного успокоился. Впрочем, думать о постороннем было и не время. В этом полете мне предстояло забраться на такую высоту, на которой я никогда еще не был. Именно «забраться», а не подняться, потому что для подъема не нужно столько усилий.

Полет на высоту, наверно, можно было бы сравнить с проходкой турбобура сквозь всевозможные пласты породы. Такие же пласты, только не видимые глазом, имеются и в небе. И в каждом из них нужно держать свою скорость и угол набора высоты. Стоит летчику нарушить режим полета — и очередной воздушный пласт не пропустит самолет кверху.

«Наивыгоднейшая скорость набора — вот одно из главных условий при полетах на перехват противника в стратосфере», — думал я, следя за показаниями приборов.

На нужных высотах я менял режимы работы двигателя, включал форсаж и постепенно продолжал карабкаться вверх.

Уже давно перестали быть видимыми отдельные предметы на земле: дома, шоссейные и железные дороги. Даже областной центр с его многочисленными заводами и фабриками казался каким-то серым пятнышком. Такими же пятнышками казались и многокилометровые лесные массивы. Тоненькой, едва видимой паутинкой вилась меж ними широкая полноводная река, около которой стоял наш поселок. Его с этой головокружительной высоты даже видно не было.

Еще недавно о полетах на такую высоту могли только мечтать. И лишь отдельные смельчаки на огромных наполненных легким газом шарах достигали стратосферы. Не каждому из них удавалось вернуться обратно. А теперь сюда мог залететь любой из наших летчиков и снова благополучно спуститься.

И как это было ни странно, а я не чувствовал себя оторванным от земли, затерянным среди необозримых синих просторов. Жизнь людей доносилась до меня в виде радиосигналов. Я мог разговаривать с землей, с товарищами, которые следили за моим полетом с помощью умных электронных машин. Им был виден каждый мой шаг, каждое мое движение. И онемей я в эту минуту, они, глядя на экраны, все равно бы знали, в каком квадрате я нахожусь, на какой высоте, с какой скоростью и в каком направлении лечу.

Я не чувствовал и неудобств от полета на большой высоте, потому что кабина была загерметизирована и в ней поддерживалось определенное давление.

Но ничего не случилось бы со мной, если бы вдруг нарушилась герметизация в кабине и окружавший меня воздух покинул ее.

Высотный компенсирующий костюм тотчас же обхватил бы все мое тело, не дав лопнуть легким и кровеносным сосудам, и так держал, пока я не снизился до безопасной высоты.

За тонкой прозрачной оболочкой фонаря было ниже 50 градусов, но я не испытывал холода, потому что в кабине поддерживалась комнатная температура. Одним переключением тумблера я мог ее повысить или понизить — все зависело от моего желания.

Стрелка высотомера между тем коснулась заданной цифры. Она была баснословно большой, а мне все еще не хотелось прекращать подъем. «Вот какие пространства надо завоевывать тем, кто мечтает о расширении владений, — мелькнуло в моей голове. — Здесь всем места хватит».

Чем выше я поднимался, тем глубже и чище казалось небо. Оно звало и манило в свои неизведанные просторы. Но я не имел права самовольничать, а поэтому сообщил руководителю полетов о наборе положенной высоты и перевел машину в горизонтальный полет.

Меня окружала первозданная тишина. Я ее слышал. Ее не могли заглушить даже мощные турбины двигателей. И среди этой вековой тишины я испытывал такое же чувство, которое испытывает альпинист, взобравшись на вершину высокого хребта. Подъем был трудным, и тем радостнее казалась одержанная победа.

Каким удивительно прозрачным был здесь воздух — как хорошо промытое стекло! И я знал: он на такой высоте очень-очень разрежен, и крыльям почти не на что опереться в полете. Чтобы хоть чуть-чуть увеличить подъемную силу, я держал их на больших углах атаки, нос самолета был поднят кверху, это затрудняло обзор впереди. Но только в таком положении и можно было двигаться вперед среди этой лиловой пустоты.

Я вспомнил о своих первых попытках взлететь на самодельном планере. Думал ли я тогда, что когда-нибудь поднимусь так высоко? Где сейчас мои сельские друзья Кирюха и Сенька, с которыми мы строили тот планер, а потом вместе учились в аэроклубе? Знали бы они, что я сейчас, может быть, ближе, чем кто-либо другой, к космическому пространству!

— Выполните разворот на сто восемьдесят градусов, — передали с командного пункта.

Выполнить разворот. Это не так-то легко сделать, потому что рули стали, малоэффективны, самолет слушался их плохо.

Но в стратосферу для того и поднимаются на боевом самолете, чтобы перехватить и уничтожить воздушного врага, маневрирующего по высоте и направлению.

Я создал крен, и самолет вдруг стал быстро проваливаться вниз или, как говорят летчики, «сыпаться». За одну секунду высота падала на 500 метров. А для того чтобы набрать здесь эти метры, мне нужно было несколько минут.

Я так удачно забрался на «потолок» и вот не удержался, потому что создал слишком большой крен. Да, радоваться было рано. Пока я еще не научился чувствовать воздух рулями так же, как птица крыльями.

Если бы сейчас я шел на перехват цели, она ускользнула бы от меня.

Снова началась борьба за каждый метр высоты, борьба, равная по трудности той, которую испытывает альпинист, преодолевая последние метры подъема на вершину хребта.

«Главное сейчас — это наивыгоднейшая скорость, — в который уже раз говорил я себе. — Чем точнее ее выдержишь, тем скорее наберешь высоту».

Удивительным отсюда кажется небо, когда смотришь вверх, синее, как в светлую майскую ночь, как опрокинутое ночное море, и такое глубокое, что дух захватывает, а земля (я не мог заставить себя оторвать от нее взгляда) как огромная чаша, края скрываются в белесой дымке. Мне показалось, что я прилетел из другого мира и парю сейчас над чужой планетой. Может быть, так парили над нашей землей гости из космоса, о которых еще в училище рассказывал Шатунов.