На носу было восьмое марта, а поэтому речь шла о том, как провести этот день, какие купить подарки.

— Может, сорвемся в город? — предложил Лобанов своему закадычному другу. — Для желающих дают автобус. У меня там есть на примете одно местечко. Девочки такие, что пальчики оближешь.

Шатунов не ответил. Он все думал и думал о чем-то, глядя в одну точку. И это взбесило Лобанова.

— Да брось ты сохнуть по ней! Умершего к жизни не вернешь. Да и не любит она тебя.

— Знаю, — Михаил насупился.

— Ну так какого же черта! Встряхнуться надо. Посмотреть на других. А ты сидишь, как сурок в норе.

Лобанов достал ножичек и начал полировать ногти, напевая под нос:

— Как много девушек хороших, Как много ласковых имен…

Это была любимая песня Лобанова, и он всегда мурлыкал ее, если разговор шел о девушках.

— Лобанов прав, — сказал я. — А клин вышибают клином.

— Ладно, посмотрим, — Михаил махнул рукой, словно хотел отогнать кого-то, — в город мне так и так нужно.

Пришел врач. Через открытую дверь, как на экране цветного кино, показалась панорама ночного аэродрома. Перспектива и воздух на ней отсутствовали, но благодаря разноцветным огням были отчетливо видны взлетно-посадочные полосы, и рулежные дорожки, и линии подхода и ограничения, и стартовый командный пункт.

Александрович прошел к столу, на котором стояла лампа.

— Как, хлопцы, самочувствие? — спросил он своим жидким тенорком.

— Блестящее, — ответил Лобанов и положил в рот кусок сахару. Он всегда ел сахар перед полетами, чтобы острее было зрение.

Александрович похлопал его по плечу:

— У тебя один ответ. Где Простин?

— Здесь Простин, — я быстро подошел к врачу и дал ему знак, чтобы никому ничего не говорил.

— Отвезли? — спросил он на улице.

— Да.

— Вот и чудесно. Я смотрел плановую таблицу. У вас пробивание облаков?

— Да.

— Придется сегодня подождать.

— Почему?

— Сами знаете. Во-первых, по не зависящим от вас обстоятельствам вам пришлось нарушить отдых. Во-вторых, вы возбуждены, ваше внимание переключено на другой объект.

— Доктор, я чувствую себя хорошо.

— Спорить бесполезно. Я уже попросил командира, чтобы освободил вас от полетов. Он всецело согласен. Вот так!

— Это нечестно, — вскипел я. — Вы приняли решение, ни о чем меня не спросив.

— Да, принял, потому что отвечаю за вашу жизнь. И повторяю: спорить бесполезно.

— Что же мне делать?

— Можете оставаться на аэродроме. Этого запретить не могу. Но лучше, если поедете и отдохнете.

— Нет, я останусь, — мне хотелось хоть в чем-нибудь ослушаться Александровича.

— Воля ваша, — он открыл дверь и снова вошел в вагончик. А я остался на улице.

Самолеты уже вывозили на дальний старт. Сигнальные огоньки бросали на землю красные и зеленые блики. И я бессознательно побрел за этими огоньками, думая о Люсе и о муках, которые она, может быть, испытывает.

Полеты начались, как только рассвело, и проходили по заранее составленной схеме. Выполнив взлет, летчики пробивали облака, толщина которых была в несколько километров, разворачивались и шли на дальний приводной радиомаяк, строили маневр для выхода на посадочный круг, пробивали облака вниз и выходили на этот маяк на безопасной высоте, после чего снижались и делали расчет на посадку.

Вся сложность состояла в том, чтобы, ориентируясь только по приборам и командам с земли, выйти точно на взлетно-посадочную полосу и приземлиться.

Мне припомнился случай, как однажды звено штурмовиков во главе с Истоминым было застигнуто в воздухе бураном и потеряло ориентировку. Чтобы посадить летчиков на свой аэродром, пришлось послать на поиски капитана Кобадзе.

Теперь за летчиками все время следили невидимые лучи-разведчики, посылаемые антеннами радиолокаторов.

Лучи докладывали находившимся на аэродроме специалистам, где летят самолеты в данную секунду, сбились или нет они с курса, на какой идут высоте.

А недавно на нашем аэродроме появилось настоящее чудо, с помощью которого можно было…

Впрочем, я расскажу об этом по порядку.

Как-то еще осенью мы пришли на стоянку и увидели возле самой взлетно-посадочной полосы несколько автомашин. Они стояли в ряд примерно на одинаковом удалении от дальнего и ближнего стартов. Под оси машин были подставлены чурбаки и домкраты. А там, где вчера ничего, кроме выгоревшей травы, не было, мы уже увидели посыпанные песком и огороженные кирпичом дорожки. Кругом царил образцовый порядок. С удивительной быстротой обживают солдаты места, где им приходится останавливаться хотя бы на самое короткое время.

— Что это? — спросил я у техников, крепивших тросами высокую антенну радиопеленгатора. — Всю композицию здесь испортили.

— Ваши вожжи, — ответил один из лейтенантов. — Теперь не свернете в сторону на посадке. И высоту возьмете ту, которая положена.

Мне стало все понятно.

«Так вот какая она, эта радиосистема посадки!» — думали мы, оглядывая таинственные машины, набитые электронным и радиооборудованием.

Но уже скоро машины не стали казаться на аэродроме чужими, государством в государстве. Ведь они служили в самую трудную минуту — на посадке.

Упражнение выполняли Лобанов и Шатунов, когда над аэродромом пошел снег, да такой густой, словно где-то рядом растрясли огромную перину.

Я зашел на СКП. Несмотря на широкие окна для просмотра полосы, рулежных дорожек и самолетной стоянки, в помещении стоял полумрак. Небольшие, заключенные в футляры лампочки бросали узкие снопики слабого света на плановую таблицу полетов, лежавшую перед руководителем полетов, на карту-планшет, журналы и часы.

Подполковник Алимов держал в руках микрофон, прозванный летчиками «ругальником», и кричал только что приземлившемуся летчику:

— Ну чего тянешь резину, освобождай полосу! Быстрее! — И вполголоса — помощнику, сидевшему рядом: — Запиши: посадка с взмыванием, перелет сто метров. Причины: неправильное распределение внимания.

У наших соседей тоже шел снег, а поэтому руководитель полетов принял решение сажать самолеты на свой аэродром.

— Будьте внимательны, — предупредил он по телефону руководителя посадки старшего лейтенанта Веденеева. Веденеев был тоже летчиком, но к полетам на реактивных его, как и Сливко, не допустили по состоянию здоровья. Таким образом, летное дело он знал отлично, а руководителем посадки считался пока еще молодым и неопытным. Сегодняшний случай для него был экзаменом на зрелость.

Я очень волновался за своих друзей и, хотя знал, что посторонним на диспетчерском пункте слепой системы посадки, как и на СКП, находиться нельзя, все-таки побежал к знакомой крытой машине.

Мое появление, к счастью, не вызвало никакой реакции, потому что все занимались своим делом. К тому же в машине было темно. Вовсю гудели вентиляторы, откачивая горячий воздух, исходивший от радиоблоков, в которых совершались удивительные физические процессы.

У круглых серебристо-желтых экранов, слегка подсвеченных изнутри, сидели операторы. Один из них впился глазами в индикатор обзорного радиолокатора, стараясь найти в отраженных от местных предметов светлячках-импульсах те, которые бы передвигались.

— На удалении пятьдесят — пятьдесят пять два самолета, — вдруг доложил оператор Веденееву и тотчас же связался с летчиком первого самолета.

— Семь сорок, я — Аметист двенадцатый. Как слышите, ваша высота?

— Слышу отлично, — прохрипело в динамике. — Высота четыре тысячи.

Оператор взглянул на освещенный узким лучом света график определения поправок вертикальной скорости снижения и дал Лобанову команду.

— Семь сорок, держать вертикальную пятнадцать. — Это значило, что летчик должен был снижаться с вертикальной скоростью пятнадцать метров в секунду.

— Понял, — ответил летчик.

Теперь необходимо было дать команду Шатунову, который, как только начался снегопад, отстал на несколько километров, чтобы не столкнуться с Лобановым.