— Где у тебя тот конверт, о котором говорила Мириам?
— Все еще лежит в ящике стола в кабинете Улы.
— Можно, я возьму твою машину?
— Да, но ты сначала хоть что-нибудь перехвати из еды. От тебя так и разит спиртным. К чему такая спешка теперь, когда ты уже предупредил полицию?
Он дал себя уговорить. Пока она собирала поесть, он уселся за компьютер, вышел в Интернет. Во всех интернет-изданиях главной новостью оказался он сам. «Полиции пришлось отпустить подозреваемого, — прочитал он в газете „Афтенпостен“. — Сорокатрехлетний врач все еще остается под подозрением». В газете «ВГ» эту новость потеснила другая: «Подозреваемый в убийстве разбушевался и накинулся на журналистку». Ему пришлось два раза прочитать этот заголовок, чтобы понять, о чем это. Под этим текстом была опубликована его фотография. Снимок был сделан несколько лет тому назад. Это Бия сфотографировала его в шведском парке аттракционов «Лисеберг». Он стоял рядом с каруселью и смеялся. Когда он увидел этот снимок, освещение в комнате словно изменилось: свет как-то побурел, стал каким-то призрачным, тени стали резче. Все шло к тому, что он потеряет все. Он подумал о Бии, о детях. Больше всего его беспокоил Даниэль «И это твой отец, Даниэль!» В ушах зазвучал голос Мириам — «Когда я в темноте закрываю глаза, я вижу твое лицо. Аксель». Он поднялся на ноги, пошел в ванную Сбросил с себя пиджак и майку, сунул голову под душ «Ну-ка просыпайся, — пробормотал он, — Аксель Гленне, просыпайся немедленно».
Рита поставила на стол тарелку с разогретой куриной грудкой в грибном соусе, бросила взгляд на экран компьютера.
— Прямо горжусь своим знакомством с такой знаменитостью! — сухо заметила она.
Аксель невесело хмыкнул.
— Как там наши пациенты? — поинтересовался он.
— Ни один из них не верит ничему из того, что про тебя пишут, Аксель. Ни один, можешь быть уверен. Многие звонили мне специально, чтобы это сказать. Несколько человек позвонили, чтобы отменить прием, но по совершенно другим причинам. Трое, ну, может, четверо.
— Сольвейг Лундвалл не подавала вестей?
— Давай-ка садись и ешь, ты бледный как покойник.
Он послушался ее и принялся за еду.
— Звонил ее муж Сольвейг опять в больнице.
— Слава богу.
— Там все очень бурно развивалось, как я поняла. Она хотела повеситься на дереве, вбила себе в голову, что она тебя предала, что это из-за нее тебя замели в тюрьму.
— У нее очень сильное обострение, — пробубнил он с полным ртом, — ее сейчас нельзя выпускать, пока не наступит улучшение.
Рита сказала:
— Кстати, мне сегодня вечером звонили из желтого журнала «Се о хёр» [30]. Они хотели опубликовать репортаж о тебе.
Он покосился на нее. Сейчас его ничто не могло удивить.
— Они намереваются подать все в благоприятном для тебя свете — так они утверждали. Чем-нибудь порадовать читателей, несмотря на весь этот ужас.
— Что ты им сказала?
— Я предложила им отправляться к чертям собачьим и сеять эту свою радость там, где она действительно нужна.
Он прикрыл ее ладонь своей:
— Если бы не ты, я бы тоже оказался в гостях у этих чертей.
Он хотел что-то добавить, но резко поднялся и отошел к окну.
59
Рита прибралась в его кабинете после обыска, но все же там был беспорядок. Все еще отсутствовал компьютер, книги и папки лежали где попало. Он зашел в кабинет Улы. Похоже, здесь полиция не похозяйничала.
Конверт лежал в среднем ящике письменного стола, там, где он его оставил в прошлый раз. Он приподнял клапан, вытащил сразу всю пачку конвертов поменьше. Все они были проштемпелеваны и адресованы Мириам Еще там лежал отдельный листок бумаги. Он развернул его и узнал ее почерк. Выглядело это как начало письма.
Сегодня я получила последнее письмо от тебя. Да, я встретила другого человека! С твоей стороны гнусно шпионить за мной, но тебе больше не удастся портить мне жизнь. Что бы ты ни придумал, я никогда ничего не расскажу тебе о нем. Когда мы с ним вместе, тебя просто не существует! Даже в моих мыслях!
Ты хочешь напугать меня? Я-то думала, что ты понял. Я не желаю тебе зла! Тебе и так пришлось несладко в жизни. Я бы хотела, чтобы у тебя все сложилось хорошо. Но я больше не могу для тебя ничего сделать. Особенно после того, что случилось в домике в тот раз. Я могу тебя понять. Ты мне рассказывал о своей семье, я знаю, что я — единственный человек, которому ты смог довериться. Я много думала о том, что ты мне рассказал. О твоем дедушке, который помог столь многим людям бежать из страны во время войны и которого схватило гестапо и отправило в концентрационный лагерь. Он вернулся оттуда с подорванным здоровьем, но не услышал ни слова благодарности за все спасенные им жизни! Я думала и о твоем отце, который, по твоим словам, был лучшим отцом на свете, но сильно пил и запирал вас в подвале. Я помню тот вечер, когда ты рассказал мне это, словно это произошло вчера. Мы сидели на крылечке перед домиком, и я не могла понять, почему ты серьезно считаешь, будто твоя мать виновата во всем плохом, что с вами случилось, потому что она бросила вас и уехала; но что у твоего отца были благие намерения, что бы он с вами ни вытворял. Я по глупости высказала все, что я о нем думаю, и вот тут-то ты будто превратился в другого — человека. Я не могу этого забыть, как бы мне этого ни хотелось! Мне всегда твои глаза будут представляться такими, какими я увидела их той ночью в подвале. Ты тогда ненавидел меня и хотел уничтожить. Никакими извинениями не исправить того, что было разрушено тогда! Я знаю, что ты доверял мне больше, чем всем другим девушкам, что именно поэтому ты рассказал мне все про свою семью. Я могу понять и простить тебя, но я никогда больше не смогу доверять тебе! Ты должен обратиться…
Очевидно, дописать письмо ей что-то помешало. Он стал перебирать конверты. На штемпеле последнего стояла дата — двадцать шестое сентября этого года. В конверте лежал сложенный листок, напечатанный на компьютере.
Это последнее письмо, которое я тебе пишу. Не знаю, прочитаешь ли ты его, но это уже не важно. Вместо этого я начал разговаривать с тобой. Я понял, как мне заставить тебя слушать то, что я имею тебе сказать. Будешь, к дьяволу, слушать каждое мое слово! И у тебя нет никакого шанса отвертеться. Сегодня я тебя ждал. Ты тогда сказала, что тебе требуется время, пока ты снова не будешь готова. Теперь это время прошло. Я тебе устрою сюрприз. Ты вышла из клиники и села в машину вместе с каким-то мужчиной. Вы поехали к набережной Акер-Брюгге. Вы, черт дери, полчаса просидели в этой машине! На следующий день он отвез тебя домой, и, когда ты собралась выйти из машины, он ткнулся в тебя носом; тогда-то я и понял, что у вас шуры-муры. Ему сорок три года. Он на шестнадцать лет старше тебя. Он зарабатывает восемьсот пятьдесят тысяч в год, и семь миллионов [31]на книжке. Он женат, у него трое детей. Тебя все это, похоже, устраивает. И я вот думаю, что не надо было мне выпускать тебя тогда из подвала домика и что мало было оставить тебя тогда там на ночь. Что, может быть, я приеду и заберу тебя из твоей теплой постельки как-нибудь ночью, когда ты будешь считать, что ты в безопасности, и отвезу тебя назад в тот подвал, и кто знает, выйдешь ли ты когда-нибудь вообще оттуда.
Аксель сидел и смотрел на листок с письмом. Подпись отсутствовала. На конверте отправитель тоже не был указан. Письмо было послано на следующий день после того, как она начала проходить у него практику.
Мириам несколько раз порывалась рассказать ему о чем-то, что с ней случилось. О чем-то, что страшило ее. Каждый раз, как она была готова начать рассказ, он уклонялся от этого. Она говорила что-то о подвале домика, в котором она побывала. Где-то возле границы со Швецией. Это было в последнюю ночь, когда он был у нее. «А что ты там делала?» — должен был он спросить, но не стал. Подумал, что дело в каком-то мужчине. А он не хотел знать о ее прошлом — о мужчинах, которые были у нее до него. То, что у них было вместе, сосредоточилось на крохотном островке настоящего. И прошлое, и будущее могли в любой момент поглотить этот островок. Но самому-то ему хотелось рассказывать ей о себе, о своем прошлом. Неужели он пытался ее использовать? Он представил себе ее лицо, ее глаза, когда она слушала его. Она вбирала в себя все, хранила в памяти, не пыталась ничего изменить.
