— Вы неудачник, да? Дядя Климентьич очень переживает, что вы всё в пролове…

— Почему? Ловил и я неплохо. А тут такая штука, задержались мы чрезмерно в ремонте. На судне, кроме меня и «деда», никого из старичков не осталось. Может быть, я и растерялся, честно сказать. Да тут еще шторма. В общем, если в этом рейсе не выправлюсь…

— Пойдете в управдомы? Для управдома у вас слишком пиратский вид. Может быть, перейдем на «ты»?

— Можно попробовать, — ответил Меркулов и закусил трубку.

Она дружелюбно подергала меркуловский локоть и даже заглянула ему в лицо, но поскольку маска железобетонного морского волка успела затвердеть на Меркулове, то и она, прошептав: «Виновата, капитан…», изобразила томную, скучающую во флирте, даму, вцепилась в него обеими руками, склонила к его плечу легкую голову, и Меркулов углом сощуренного глаза разглядел, наконец, что на ней меховая шапочка с помпоном и козыречком, открывающая переменчивое, как у Гавроша, лицо.

Да тут еще они вдвоем отразились в витрине диетического магазина, и Меркулову стало не по себе от того, что он увидел в стекле. Хоть бы заиндевело, что ли.

Проспект вытянулся перед ними во всю свою невеликую длину, пожалуй, более широкий, нежели длинный, и неясные сопки за домами в его конце ощутимо клонились к заливу. Света уже не было, но не было и темноты, хотя горели фонари и окна еще не все погасли. Смутное сияние исходило от неба и от снега, облитого, словно глазурью, голубоватым ледком. Пахло весной, то есть неощутимым, трудно определимым, свежим, арбузным, огуречным, так, как, бывает, пахнет большое пространство пресной воды, когда к нему долго добираешься сушей.

Угадывались по всему проспекту люди — в одиночку, попарно и компаниями. Долгая непролазная зима дала передышку в два солнечных дня, и было не удивительно видеть гуляющих за полночь, да к тому же назавтра предстояла суббота.

Меркулов уже собрался начинать примирение, как из-за киоска на углу послышалось глухое гитарное бряцание и заунывное, но для этой заунывности довольно стройное пение в три голоса:

На следующем шаге открылись за киоском четыре простоволосых парня, с лохмами на разный манер, но с обязательной полной их выкладкой на воротники пальто, в мятых, раструбами, штанах. Гитара лежала у одного из них на колене, трое других трусились над ней, ерзали плечами по стенке киоска:

Гитаре вдруг передавили горло:

— Дядя, дай закурить!

Меркулов покачал перед собой трубкой.

— Ну и што! Постой минутку, а мы трубочкой по разку затянемся, — продолжил тот же ломкий, шепелявящий голос, и Меркулов снова не понял, кто же из них четверых говорит.

— Балда ты, Осот. Мужчина трубку, как и женщину, по кругу не пускает, это же не трубка мира!..

Меркулов выделил на сей раз, что возразил Осоту чернявый румяный паренек, стоявший с краю, трубка захрустела у него в ладони, но Люба повисла на нем, позволила лишь тяжело переступить на месте.

— Вы что, индейцы, перед военкоматом специально репетируете? — спросила она.

— Вы угадали, мэм, — ответил чернявый, — через месяц пишите письма, шлите телеграммы.

— Ну ладно, после демобилизации приходите сюда вчетвером, я посмотрю, какими вы станете.

— Только без посторонних, мэм.

— Разве может быть такой серьезный мужчина посторонним, а, индейцы? — ответила она и погладила Меркулова по рукаву.

— Почему это мы индейцы? — спросил обиженный голос Осота.

— Скоро поймете. Ну, пока, нас дома дети ждут!

Она потянула Меркулова за собой, и он нехотя подчинился, и гитара за спиной звучно выдала несколько тактов мендельсоновского марша, и еще показалось, что кто-то из парней с одобрением сказал:

— Молоток девка!

Они прошли с полквартала молча, и Меркулов, боясь остыть, все сжимал свою трубку, и Люба шла рядом так тихо, что не слышно было даже ее дыхания.

Она заговорила первая:

— Мой капитан, я знаю, что вы за меня накостыляли бы каждому из них отдельно. И, может быть, даже всем вместе. Но мне не хотелось омрачать необыкновенный вечер. Да к тому же не такие они плохие.

— Я достаточно знаком с такими по траулеру, — сухо сказал Меркулов и разжал, наконец, руку.

— Вы очень старый по сравнению с ними. У вас была война, детдом и тралфлот, а у них детсад и школа.

Меркулов засопел, успокаиваясь, и она предложила:

— Закурите свою трубку, капитан… Как здорово пахнет!

И они снова молча пошли дальше, и Меркулов, медленно процеживая сквозь зубы и ноздри сладкий, туманящий ощущения дым, горестно раздумывал о том, насколько она его моложе, и что именно поэтому она сразу нашла верный тон разговора с парнями, и что вообще, может быть, эти парни как-то с ней знакомы, даже наверняка знакомы, но от этого хамство не должно быть более допустимым, хотя в его положении он, безусловно, искал выход не лучшим образом, но ведь и оставить это так просто нельзя…

— У вас что, раньше женщин не было? — неожиданно спросила она.

— Как же не быть… были, — все в том же раздумье ответил Меркулов и испугался.

— Не пугайтесь, я это знала. Хотя вы сегодня несколько несуразно для взрослого мужчины себя вели. Что это было за преследование? Так несолидно!

Меркулов не придумал, что ответить, и ему стало жарко.

— Смешной вы сейчас, как царь-помидор! — прыснула она. — А я-то думала, что вы меня помните и потому так нахально бежите за мной на почту. А вы меня нисколечко не помните! Ужасно…

— Откуда же мне…

— Лет десять назад у Андрея Климентьича на кухне бравый третий помощник обучал одну пионерку вялить ерша…

— Что?! — останавливаясь и беря ее за плечи, заорал Меркулов. — Когда вы успели вырасти?!

— Вы были тогда рыжим-прерыжим, и шрама на лице тогда у вас не было. Здорово вам досталось?

— Нормально, — совладал с собой Меркулов. — Так мы уже где-то у дома?

— Вон, угловой…

— А окна куда?

— Сюда, в переулок…

— А Веня — это серьезно? Там, на почте, я видел…

— Он очень внимательный… Вам это необходимо?

— Вот так, — Меркулов чиркнул мундштуком трубки себя по горлу.

— Не обольщайтесь, Васята. Он очень внимательный…

— Но ведь…

— Я понимаю, как там, в море, без писем, без вестей. И потому — да здравствует Мурманск-199!

— Но ведь… — повторил Меркулов, однако она высвободила руку.

— Мама в окно смотрит, Климентьичу не раз названивала уже… Так что, перейдем на «ты»?

— Можно попробовать… — снова ответил Меркулов и принялся раздувать угольки в трубке.

— Тру-у-бка ваша поту-у-хла, — нараспев заговорила Люба, — мама неусы-ы-пно в окошке, и детям пора спа-а-ть… Так и быть, перейдем на «ты» после того, как расхрабримся, выпьем на брудершафт! Не забудьте, кстати, капитан, что у вас будет новый тралмейстер!

Она побежала через улицу, временами останавливаясь, чтобы тихо крикнуть ему:

— Вы мне понравились, капитан… Счастливого плавания!.. Ловите как следует рыбу…

Меркулов опомнился, когда она взялась за ручку двери:

— Какое окно, Люба?

— Зачем?

— Чтобы помолиться.

— А! Молитесь пикше!

Она скользнула в дверь, но Меркулов, перекатывая зубами мундштук трубки, дождался, пока на третьем этаже вспыхнуло одно из окон и потом приблизился там к стеклу знакомый силуэт. Она подняла руку, словно бы закрывая форточку, постояла так несколько мгновений, откинулась внутрь, и окно погасло.

Меркулов проулками зашагал вниз, к порту, ощущая, как медленно отходит холодок от затылка, и иногда замедляя движение, словно опасаясь, что сквозь хруст наста он не расслышит, если его окликнут.