— Как, Тедди! Вы еще не готовы?

Он проклинал свою недогадливость, как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.

Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную — костюм греческого пастуха, — и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.

С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.

В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его скрипки, то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они, в ожидании своей очереди, стояли вместе, случайно совсем одни.

Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.

Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал:

— Люблю тебя!

Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:

— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате!

Она схватила бокал шампанского и подала ему. Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной, но он уже не мог остановить этот низкой смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, — смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!

— Пейте, пейте, пожалуйста! Вы в самом деле больны, — просила Филиппа, и он выпил, поставил бокал и снова стал тем человеком, которого она обычно встречала.

— Знаете, — сказала ему Филиппа, — вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.

В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:

— Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?

— Красавец парень, что и говорить! — добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль:

— Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги — высшей марки.

И правда, Тедди Мастерс казался обласканным солнцем юношей гор, к тому же, его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.

У него была фигура греческого бога — стройные бедра, стройные лодыжки и колени, и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.

В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла, он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.

Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в его руке, а другой он обнимал ее стан.

Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.

Они танцевали, как луч солнца по волнам — так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.

Раздались бурные аплодисменты.

— Еще раз? — выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. — Повторим?

Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси…

Джервезу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вырос за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.

Он не аплодировал; его руки, холодные, как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд, он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.

Он резко выпрямился, и, когда танец наконец кончился, вышел на балкон. Улица тянулась перед ним, окаймленная рядами освещенных автомобилей, темные силуэты крыш выделялись на фоне еще более темного неба. Было поздно, и только отдаленный шум движения долетал до него, терпеливый топот старых сильных лошадей, тянувших повозки на базар, или случайный резкий рожок торопившегося домой такси.

«Я должен непременно взять себя в руки, — сказал он себе. — Бог знает, что со мной случилось. Филиппа не видела Мастерса целыми месяцами… была абсолютно счастлива со мной в Сомерсете… Я потерял почву… равновесие…»

Голос позади него, отрывистый, но неторопливый, произнес:

— Прекрасный спектакль, а?

Это был Разерскилн с сигарой во рту, руки в карманах.

— В первый раз, — продолжал он очень словоохотливо для него, — я вижу одну из этих штук… балетный пустячок, в русском духе, знаешь… Захватывающая вещь, нахожу я. Кто этот парень, пастух?

— Мастерс, Тедди Мастерс, младший сын Гордона Мастерса.

— Ах, вот что, сын Гордона Мастерса? Так, так. Мне казалось, что я где-то его уже видел, — приветливо добавил Разерскилн. — Эта Ланчестерша в связи с ним, не так ли? Я сидел около нее, и когда он вышел, она была вне себя. Знаем мы этот сорт женщин! Боже, что за дурни эти юнцы!

— Ты думаешь, что она им увлечена, а он нет? — вежливо продолжал разговор Джервез.

— В этом роде. Но это никогда не продолжается долго. Да с чего бы ему и продолжаться? Молодой стремится к молодому — должен был бы, по крайней мере. Да так оно и бывает, в конце концов… Ах, ужин — слава богу! Я не знаю, какова здесь сейчас еда, но когда у них был Каммарго, этот итальянский повар, то стол у них был — одна мечта! Идешь?

— Сейчас. Должен сперва найти Филиппу.

Разерскилн, оглянувшись кругом, хихикнул.

— Желаю успеха! И советую поторопиться! Я хочу сказать — если ты хочешь получить поесть!

Джервез увидел Филиппу, ужинавшую с дочерью хозяйки дома, Тедди и еще целой компанией молодежи, и когда он пробирался вперед, чей-то голос окликнул его:

— А, Джервез!

Это была Камилла, как всегда прекрасная и спокойная, похлопывающая по столу в знак приглашения.

— Как очаровательна ваша Филиппа! — сказала она своим милым голосом, а затем начала говорить про музыку, кончающийся сезон, про своих детей, про собственные планы на лето и о планах Джервеза.

Она отвлекла его от мрачных мыслей, а когда потом подошла Филиппа, они все трое говорили о Сомерсете, о Шотландии, о приемах, о целом ряде забавных пустяков.

— Какая она славная! — сказала Филиппа про Камиллу. — Не правда ли?

Они возвращались домой на рассвете, и Джервезу было приятно слышать энтузиазм Филиппы, но потом она прибавила, подавляя легкий зевок:

— Ее старшая дочь была в Нейльи, в том же пансионе, что и я. Но она далеко не так мила, как ее мать. Ее родители приезжали вдвоем навестить ее в мой последний семестр.

Дочь Камиллы — и Филиппа, его жена!..

Да, это была ночь, которая напоминала о юности!

Джервез решительно отогнал от себя эту мысль, сознавая, что она у него переходит уже в навязчивую идею, и сказал:

— Ваш танец был восхитителен.

И получил еще один, почти прямой touche [6]:

— Нам придется его дважды повторить: у Лаусонов, на следующей неделе, и в «Ампире», на детском благотворительном спектакле.

— Вас ждет великая слава, — предсказал Джервез и с усилием улыбнулся.

Сэмми, веселый, элегантный, жизнерадостный и, как утверждала его жена, глупый Сэмми вернулся из строго деловой поездки в Париж на день раньше, чем его ожидали.