Он на цыпочках поднялся по лестнице, и сиделка встретила его на площадке.

— Наконец-то вы пришли, капитан Мастерс! Миссис Кэн так ждала вашего возвращения.

Майльс вошел в маленькую квадратную комнату. С тех пор, как он мог вспомнить что-нибудь, он помнил красную с черным коробку, которая всегда стояла на маленьком столике у кровати Мегги, где бы они не находились. В ней неизменно было разное печенье; она особенно любила печенье, осыпанное кофе с сахаром, а Тедди любил легкое печенье.

Мегги лежала, обложенная подушками; тут же, на кровати, была ее Библия.

— Сиделка мне читала, — сказала она Майльсу, — она очень милая и добрая, но никто из них не умеет приготовить крепкий чай.

— Может быть, ты сейчас выпьешь чаю? — спросил Майльс.

— Я не говорю, что я бы не выпила, мой дорогой!

Майльс ловко взялся за приготовление чая; по указанию Мегги, он дал ему настояться, положил много сахару и подал ей душистый, почти черный чай.

— Вот теперь вкусно, — похвалила Мегги. — Тедди тоже любил выпить чашку чая как можно крепче! И когда он приходил поздно домой, он, бывало, заходил ко мне в комнату, чтобы выпить чаю, который я для него готовила, и говорил: «Немного того, что вам нравится, доставляет большое удовольствие».

Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках все было в образцовом порядке и хорошо починенное.

— Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, — говорила она Майльсу, — потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. «Рубашки мне необходимы, — говорил он, — так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, — это было бы нехорошо!» Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! «А моих фуфаек, — смеялся он, — никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие видеть их, они бы всплеснули руками и сказали: Боже, какая штопка!» И сколько раз я предупреждала его: «А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?» Вот что я ему говорила.

Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.

— А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.

Майльс обнял ее покрытые шалью плечи.

— Не надо об этом думать, Нанни, — сказал он мягко. — Старайся не думать. Когда ты расстраиваешься, тебе становится хуже.

— Мне все равно, — всхлипывала Мегги, — чем раньше это кончится, тем скорее я буду со своим дорогим мальчиком, которого я нянчила со дня рождения. А он, опозоренный, лежит в могиле, и нет никого, кто бы защитил его. Меня не хотели пустить к нему, мистер Майльс! Но я их хорошенько отчитала, и тогда пришел этот молодой мистер Маунтли и сказал, что меня должны впустить, и я вошла. Я всегда считала его ветрогоном, пустышкой, но я никогда не забуду его доброты ко мне… «Войдите, миссис Кэн, — сказал он, — я позабочусь, чтобы вам не мешали, и вы можете приходить и уходить, когда вам угодно. Если вы не имеете на это права, то кто же его имеет?»

Майльс с благодарностью подумал о Маунтли.

Мегги становилось легче на душе, когда она говорила; она предавалась воспоминаниям, путая дни детства Тедди с последними днями его жизни.

— Он всегда любил, чтобы все было как следует. А как он суетился, когда одевался на этот бал! Уверяю тебя, совсем так же, как когда он хотел надеть твои шотландские носки и коротенькую шотландскую юбочку и патронташ, а его заставляли надеть шелковую рубашечку и бархатные штанишки, и он кричал до тех пор, пока не посинел из-за того, что ему не давали кинжала за пояс! Но, наконец, он ушел в сопровождении этой дряни, которая говорила против него на суде и которая никогда не оставляла его в покое; ее звали миссис Ланчестер. Она писала ему ежедневно и дарила ему такие вещи, которые ни одна порядочная женщина не стала бы дарить молодому человеку, — халаты, такие тонкие, что их можно было пропустить сквозь кольцо, шелковые носовые платки с его меткой, вышитой на каждом из них; ужас, как трудно было их стирать, чтобы не оборвать рубчиков… Она всегда преследовала его. А он, я могу поклясться в этом, никогда за ней не бегал. Он любил миссис Филиппу, он сильно ее любил и никогда не сделал бы ей зла. И действительно не сделал, и я даже на смертном одре поклялась бы в этом. Этот брак был несчастливым; лорд Вильмот годился ей в отцы и с самого начала был ревнив, как все старики. И, в конце концов, его ревность убила моего мальчика. Он и сейчас стоит перед моими глазами как тогда, когда уходил в своем темно-синем пальто, за которое он заплатил девятнадцать фунтов — грех так дорого платить, — так я и сказала Тедди, а он только рассмеялся и сказал: «Ну, что ж, я ведь не платил за него, дорогая! „Гленерон и Вильямс" будут счастливы, если увидят половину половины этих денег, да и то после дождичка в четверг!» Всегда с шутками, над которыми он сам смеялся даже тогда, когда был готов покончить с собой. А теперь он мертв… и он вернулся из Франции и…

Она опять заплакала, схватившись за руку Майльса, а Майльс через ее голову смотрел на фотографию Тедди в форме подпоручика, в фуражке набекрень, с детским ртом и очень серьезными глазами…

Трудно было поверить, что его уже нет в живых. Казалось, будто только вчера еще он махал рукой отъезжавшему Майльсу, смеялся над «коралловыми берегами Африки», а Мегги, оплакивавшая отъезд Майльса, бранила его за это.

В последний раз, когда он видел Тедди, тот был в синем костюме и стоял к нему спиной, нежно обнимая одной рукой Мегги, когда он уводил ее с платформы, «чтоб она не утопила поезд в слезах и чтобы он не сошел с рельс!»

И прежде чем увести ее, став за спиной Мегги, он пропел: «Я приму ее обратно, если она захочет вернуться!..»

И не было воспоминания о нем, которое не было бы веселым и счастливым.

«О, Тедди, Тедди, — с грустью думал Майльс, — какой жестокий каприз судьбы заставил тебя принести в жертву свою юность?.. И такую бессмысленную жертву…»

Майльс сидел у кровати Мегги, держа ее руку в своей. Больная задремала. Он с нежностью смотрел на нее; ее лицо под оборками старомодного чепца, который завязывался на подбородке, казалось совсем исхудавшим, почти прозрачным; ее измученный вид надрывал сердце.

— Я должен был бы приехать раньше, — тоскливо сказал он себе.

Он был далеко от своего дома, в глубине страны, когда случайно узнал о смерти Тедди. Потом у него самого была тяжелая лихорадка, а когда он добрался до Кении, заболел Вильсон и едва не умер. Его корреспонденция посылалась ему вслед, но где-то застряла в пути, и он не получил ни писем, которые объясняли все, ни телеграмму отца из Индии, ни писем из дому в течение долгих семи месяцев. Как только он получил свою запоздавшую корреспонденцию, он отправился с первым же пароходом в Европу.

Завтра он должен увидеть Вильмота и эту самую Ланчестер… Нет, сначала Ланчестер.

Это было омерзительное, противное дело, но оно должно быть сделано…

Мегги слегка застонала, он наклонился над ней и приподнял ее выше на подушки. И когда он сделал это, какая-то ленточка выглянула из-под подушки и что-то сверкнуло и скользнуло ему прямо в руки. Это была военная медаль Тедди.

Леонора вертела в руках визитную карточку Майльса. Это имя вызывало в ней какое-то странное, неприятное содрогание; ей казалось, что все, связанное с той историей, кончено, и она прилагала все усилия, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти, — усилие, которое в значительной степени поддерживалось ее необычайно оживленным флиртом с атташе австрийского посольства.