— Я думаю, хорошо было бы опять увидеть Лондон и зажить нашей обычной жизнью. И, честное слово, у меня нет ни одной тряпки, мой дорогой!

Джервез старался выгадать еще недельку, но стеснялся прямо об этом попросить.

— Да, но скоро июнь, и ты знаешь, дорогая, что тебе придется о многом позаботиться, прежде чем мы поедем в Фонтелон…

Он доказывал, что лучше всего выехать в понедельник.

— Какой смысл провести воскресенье в городе? Во всяком случае, тебе всегда это было неприятно!

Он чувствовал, как трудно ему будет отказаться от этой спокойной счастливой жизни, запаха моря и полнейшего отдыха.

Но он также старался понять Филиппу. В конце концов, она себя чувствовала прекрасно, и весьма естественно, что ей захотелось веселья, необходимого ей, как воздух. Но, как бы то ни было, его настроение омрачилось и, когда они в последний раз поехали вечером в степь, Филиппа тихонько спросила его:

— Ты недоволен?

У него под коротко подстриженными усами промелькнула улыбка.

— Нет. Почему?

Она ближе прильнула к нему.

— Ах, я два раза поцеловала тебя и раз сказала: «Люблю тебя!» — и хоть бы ты кивнул мне в ответ. Нет, ни разу.

Джервез громко расхохотался.

— Ты самое обезоруживающее существо в мире! — сказал он.

В Лондоне тоже была розовая герань, но в этом было единственное сходство, — угрюмо решил Джервез.

Он сразу потерял Филиппу: она совсем закружилась в вихре танцев, приемов, пикников, а в доме стон стоял от довольно пронзительного смеха, звона бокалов с коктейлем и несмолкаемой музыки граммофона.

Он уехал на целую неделю один в Фонтелон и вернулся оттуда отдохнувшим и жаждущим видеть Филиппу.

В Фонтелоне он снова нашел самого себя: читал, ездил верхом и занимался делами имения, сознавая, как ему необходима такая работа и какую помощь она одна могла ему оказать. Он бесконечно отдохнул душой, и, наконец, почувствовал уверенность, что его старое «я», уравновешенное, честное «я», покинувшее его со времени войны, опять вернулось к нему. В долгие вечера, сидя на террасе и следя за тем, как постепенно гас последний отблеск заката, он много думал о будущем Филиппы и своем.

Он позволял себе мечтать в этом будущем о детях, о том сыне, по которому так тосковала его душа. Довольно любопытно — любопытно потому, что он во многих отношениях был так же ультрасовременен, как и сама Филиппа, — но он считал, что дети устроят их совместную жизнь.

В автомобиле он сидел, нагруженный ящиками цветов, которые сам велел запаковать. А когда он, подъезжая к дому, уже замедлял ход машины, на лестницу вышел молодой человек, легко сбежал по ступенькам и пошел по широкой улице по направлению к Гайд-парку.

Он не заметил Джервеза, но тот его узнал: это был Тедди Мастерс.

Джервез остался сидеть в автомобиле, наблюдая, как Тедди удалялся, и замечая в нем каждую деталь: его походку, линию и ширину плеч, блеск светлых волос под сдвинутой на затылок шляпой и каждую складку его синего костюма, который был, пожалуй, не нов, но сидел превосходно.

Его снова обуяло то странное, ужасное чувство, которое он испытал, глядя на танцующих Тедди и Филиппу: он чувствовал, как сжимается горло. С внезапной живостью он сам вытащил ящики с цветами из машины, нагромоздил их на лестнице и вошел в дом.

Кто-то где-то напевал… Филиппа… и слышны были легкие шаги.

Джервез поднялся по лестнице в комнату Филиппы — пусто! Он заглянул в гостиную, она была там, спиной к нему, вся ушедшая в разучивание нового па танца, напевая мелодию тем тоненьким голоском, который был так мил и так не соответствовал ее высокому росту. Она повернулась, увидела Джервеза, перестала танцевать и улыбнулась ему.

— О, Джервез, почему ты не писал? Но как хорошо, что ты приехал! Мы сегодня с Тедди исполним танец на благотворительном вечере, и теперь ты это увидишь!

Она подошла к нему и поцеловала его, он мог чувствовать ее свежесть сквозь тонкое белое платье — кусочек вышитой шелковой ткани с низким серебряным поясом с бирюзой.

— Милый, ты не болен?

Ее голос сразу привел его в себя.

Он поцеловал ее волосы, они также были свежи и ароматны.

— Нет, это, верно, жара и автомобиль. Ну, как дела?

— Ничего, все в порядке. Но что с тобой? Вид у тебя неважный. Позволь, я позвоню Сандерсу, чтобы тебе подали виски с содой.

Джервезу удалось улыбнуться. Он был настолько же смущен этим потоком чувств, как и расстроен им, его в некотором роде поражал сам факт, что он мог так чувствовать — и из-за чего? Простое подозрение, и как таковое — абсолютно неосновательное, как подсказывал ему разум.

Он взял себя в руки, выпил виски с содой, заставил своего секретаря принести всю накопившуюся корреспонденцию в комнату Филиппы и обсудил с ней некоторые вопросы.

Потом они пили чай, и приехали гости.

Джервез вышел из дому, но на Пэл-Мэл его окликнул, к великому его изумлению, Разерскилн, — такси подъехало к самому тротуару.

— Поедем в Спорт-Клуб. Выпьем там чего-нибудь, — предложил Разерскилн.

Джервез сел в машину.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил он.

— Дела, — уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил:

— Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.

Джервез вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Гарроу.

— Ну, а как поживает Кит?

— О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.

Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.

Такси остановилось у Спорт-Клуба.

— Войдем, — снова пригласил Разерскилн.

Джервез последовал за ним, лениво думая о том, что Джим поседел, насколько вообще это заметно на рыжеватых волосах.

В комнате, в которой ему пришлось ожидать брата, разговаривали двое мужчин, один необычайно толстый, другой — обычный тип лондонского биржевика, преуспевающего, сдержанного, приятного.

Человек со складками жира над воротничком прохрипел:

— Так что я купил ей браслет, и влетел он мне в две тысячи… Строгих правил или легкомысленная, или какая бы там ни была — никогда не подозревайте вашу Жену! Обходится чертовски дорого!

Звучный, вежливый смех, еще несколько деталей, еще выпивки — и мужчины собрались уходить.

Джервез узнал в толстяке Ланчестера, другого он не знал. Он кивнул Ланчестеру, тот просиял и низко поклонился в ответ, хотел, видимо, заговорить и не решился. Джервезу приходилось сталкиваться с ним по делам благотворительности, касавшимся больниц, он вспомнил, что Ланчестер был очень щедр и что особенно говорило в его пользу, исключительно щедр к детской больнице.

«Всегда любил ребят», — сентиментально хрипел он.

Вошел Разерскилн и заказал напитки.

— Как дела? — спросил он. — Устроил ли ты дренаж на Нижних Лугах?

Джервез это сделал. Они обстоятельно потолковали о разных системах орошения.

— Как поживает твоя жена?

— Приезжай, пообедаешь с нами и увидишь ее. Ты слышал… гм… что она была больна?

Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.

— Да. Тяжело?

— Да.

— Чертовски не повезло.

Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, то он в более холодные минуты назвал бы болтовней:

— Гм… есть надежда?

— Не думаю.

— Немного рано, собственно говоря.

— Я хотел бы завтра повидать Кита, — сказал Джервез.

— Да. Великое событие. Приезжай завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!

— Благодарю. В час тридцать?