Она повернулась, чтобы уйти с террасы в дом, и увидела Леонору, стоявшую рядом с ней.

Обе женщины взглянули друг на друга, и Филиппа прошла в свою огромную комнату, где все окна и двери стояли настежь, а шелковые гардины надувались, как паруса на судне.

Огни были уже в коридоре, огни и сдержанные голоса и медленные шаги по каменному полу холла; шаги приближались и стали неровными, когда начался подъем по лестнице.

Филиппа ожидала у двери; зубы ее щелкали.

— Нет!.. Нет!.. — повторяла она еще и еще, не сознавая, что говорит.

Вот видны уже лица Джервеза, Разерскилна, Маунтли…

Теперь они на верхней площадке главной лестницы и поворачивают налево.

Филиппа различила яркий красно-синий мундир. Она ухватилась за дверь; руки ее так крепко сжали дерево, что оно врезалось ей в ладони.

И она увидела лицо Тедди, такое спокойное, молодое. Казалось, он спал, волосы его были едва смяты, упавший луч света позолотил их. Маленькая процессия прошла в его комнату и исчезла из вида.

Филиппа все еще стояла, ухватившись за дверь, губы ее шептали:

— Этого не могло быть!.. не может быть!..

Повернув голову, она заглянула в свою комнату и вошла в нее; дверь захлопнулась за ней.

— Этого не могло быть!.. Как могло это быть?..

Ведь в этой самой комнате, у этой самой кушетки Тедди стоял на коленях всего несколько минут назад и шептал: «Я люблю тебя». Нет, он сказал: «Филь, взгляни на меня разок и скажи, что будешь помнить меня»…

Она сильно вздрогнула… Но был ли это его голос, голос Тедди? Нет, это птичка шевельнулась в плюще и чирикнула во сне. Филиппа упала перед кушеткой на колени, весь ужас горькой действительности охватил ее, увлекая все глубже и глубже в ледяную бездну.

Леонора была занята мыслью, что надеть, — ни черное, ни белое не было ей к лицу. Она окончательно остановилась на прелестном матовом пурпуре и маленькой, очень нарядной черной шляпе. А какие перчатки — белые? бежевого цвета? Нет, светло-серые…

А вуаль?

Очень demodee [7]и испортит весь шик, весь эффект. Вуали не надо.

Суд заседал или собирался, или как это называется, в такие невозможные часы!.. Приходилось быть там уже в десять часов, а вас могли вызвать только в три.

Так неделикатно…

Однако, она была готова, и Дикки суетился в холле… Слава Богу, ей удалось отговорить его присутствовать на заседании. Не потому, чтобы она хоть капельку боялась, но на суде делались иногда такие несносные намеки; и она слышала, что защитник Филиппы очень горячо взялся за это дело.

В то время, как «роллс» быстро катился по улицам, Дикки делал замечания относительно чудной погоды.

— Лето, наконец, наступило, — говорил он, высовываясь, чтобы посмотреть, как выглядит лето на мосту Ватерлоо. Жирные руки его покоились на жирных коленях; красное лицо было оживленно.

— Впрочем, сегодня не следовало бы так много об этом думать, — сказал он вдруг и коснулся руки Леоноры.

Она всегда чувствовала отвращение при его прикосновении; теперь она закрыла глаза и ничего не ответила. «Какое у нее сердце, — подумал Дикки, — и какая глубина чувства! Бедная моя девочка! Через что ей придется пройти сегодня! Какая проклятая, неприятная история!»

— Честное слово, ума не приложу, — выпалил Дикки уже в сотый раз, — как это Вильмот может вести такой процесс! Он, верно, сумасшедший. Да он и выглядит таким, во всяком случае.

Леонора открыла глаза.

— Я полагаю, что он хочет снова жениться и иметь наследника, — сказала она мягко.

— Это более похоже на его похороны, чем на свадьбу, — фыркнул Дикки. — Это какой-то ходячий скелет.

— Он сильно страдал, — вздохнула Леонора.

— А мне ее жаль, — не унимался Дикки. — Ведь она еще такой ребенок… Никогда не выходит ничего хорошего, когда старые женятся на молодых. Вильмоту следовало иметь больше здравого смысла — или терпимости.

Он мрачно стал смотреть в окно; они подъезжали к зданию суда.

Леонора не позволила ему проводить ее. Ей не хотелось, чтобы ее появление было испорчено видом Дикки; красный, потный и толстый, воплощенная вульгарность, он не отставал бы от нее с гордостью законного обладателя.

Итак, Дикки продолжал свой путь, пока не встретил около Кэннон-стрит Спендера и не окликнул его. Он тотчас же сообщил Спендеру, что завез свою супругу в суд… она, ведь, была в Фонтелоне, имении Вильмота, когда убился этот бедный малый и когда все это случилось…

— Я как раз говорил ей, — добавил он, — что не могу понять, как это Вильмот… Словом, мне кажется неприличным, чудовищным разводиться с женой из-за человека, которого уж нет в живых…

— Я того же мнения, — согласился Спендер, — а между тем… не знаю… ведь есть в этом вопросе и другая сторона. Скажите, что оставалось делать Вильмоту, раз он знал? Не мог же он все оставить по-старому. Понятно, что он не захотел больше видеть жену. Чертовски неловкое положение, как ни взгляни.

— Полагаю, что так, — согласился Дикки, глубоко вздохнув. Он не мог отделаться от мысли о бедной юной леди Вильмот… такой еще ребенок, как бы там ни было…

— Дает пищу газетам, дело-то, — заметил Спендер. Но Дикки нельзя было развеселить. Он мрачно ответил:

— Только подумать о всей этой шумихе вокруг такого ребенка!

— Довольно-таки опытный ребенок, судя по газетам, — усмехнулся Спендер.

Дикки не продолжал; он не мог объяснить даже самому себе, почему факт развода Вильмота с женой так его угнетал. Ведь развод, даже принимая во внимание столь ужасные обстоятельства, казался справедливым.

«Во всяком случае, это не мое дело, — говорил себе Дикки, но не мог не думать об этом процессе. — Может быть, это потому, что Нора тут тоже замешана, — решил он и вспомнил собственные подозрения. — Она относилась ко всему очень снисходительно и созналась, что сочувствовала им обоим… Но, конечно, ей и в голову не приходило, что здесь могло быть что-нибудь дурное».

Прошел газетчик, выкрикивая последние отчеты этого процесса.

— Я, верно, буду весь день покупать экстренные выпуски, — пробормотал Дикки, глядя на листок, опасаясь и вместе с тем желая прочесть все, что там было.

Зал суда был набит битком.

Рядом с Филиппой сидел Разерскилн. Он был несколько краснее обыкновенного; тонкие губы его были крепко сжаты.

Ничто не изменило его приверженности.

— Ты дурак, — сказал он Джервезу, как только узнал о его намерении развестись с Филиппой и о выставленных им основаниях.

— Я и теперь того же мнения, — подтвердил он за день до суда в ответ на замечание Джервеза. С нелестной откровенностью он высказал брату все, что думал о его поведении.

Филиппа была в это время у Камиллы Рейкс, которая взяла ее с собой в Лондон, а Разерскилн оставался с Джервезом в Фонтелоне.

Понятно, он знал, что «что-то неладно», но, по мнению Разерскилна, «неладное» между мужем и женой не должно было интересовать третьих лиц.

Сообщение Джервеза поразило его как громом, и он спросил в первую минуту:

— Ты с ума спятил?

Выражение почти безумного гнева на лице Джервеза в то время, как он отвечал отрицательно, неприятно поразило Разерскилна.

— Ты хочешь сказать, — медленно спросил он, — что разводишься с Филиппой и привлекаешь этого умершего беднягу как соответчика?

— То, что Мастерс умер, не устраняет факта неверности моей жены, — выпалил Джервез.

— А какие у тебя доказательства? Тебе понадобятся очень веские!

Он не скрыл презрения в тоне.

— Я застал Мастерса в комнате Филиппы в четыре часа утра, и миссис Ланчестер тоже видела его.