— Нора Ланчестер?
Разерскилн высказал свое мнение о Леоноре с большей силой, чем это допускала деликатность, и закончил словами:
— Вот что я о ней всегда думал!.. Неужели же ты собираешься развестись с Филь на основании слов такой женщины?
На него не произвело впечатления даже бешеное заявление Джервеза, что Филиппа ничего не отрицала.
Но он навестил Филиппу, принес ей коробку конфет и большой букет нарциссов и предложил покататься.
Наняв фаэтон у Смита, любовно держа вожжи и пуская лошадей еще и еще раз вокруг парка, он заговорил:
— Джервез мне все рассказал… Я знаю, что это вздор, Филь… Но он чертовски крепко стоит на своей точке зрения… Я задавал себе вопрос, как бы я мог помочь прежде всего тебе… а, в конечном итоге, и вам обоим?
Разерскилн не смотрел на Филиппу, а остановил свои светлые глаза на лоснящихся спинах великолепных рыжих лошадей, на их блестящих острых ушах.
— Я… я не буду бороться, — вымолвила, наконец, Филиппа, — и я не хочу больше видеть Джервеза… Он может делать, что хочет.
Разерскилн подумал с минуту и сказал:
— Да, но он хочет…
— Джим, он… ты не понимаешь. Все кончено. Я никогда не вернусь к Джервезу.
— Но пока он не был таким, Филь, ты ведь любила его тогда?
— Да. То есть, я думала, что любила. Он, видишь ли, был первым; и все тогда казалось таким важным и таким, как надо. Это, конечно, звучит глупо, но папа и мама были так довольны, Джервез был страшно популярен и такой добрый, забавный, милый… правда, он был таким тогда… И, Джим, честное слово, я была хорошей женой. Что же касается этого несчастного столкновения во время хоккея, то это была чистая случайность — ничего больше. У меня было особое утреннее приподнятое настроение; мне было так ужасно хорошо, и я была так счастлива — у меня и в мыслях не было нанести какой-нибудь вред. Но я думаю, что Джервез никогда мне этого вполне не простил.
— Я тоже думаю, что нет, — медленно сказал Разерскилн.
Он перевел лошадей на шаг с помощью целой системы тихих окриков и увещаний, которые составляют столь живую связь между любителями лошадей и лошадьми.
— Но тебе незачем мучиться из-за этого. Если ставить вопрос о прощении, то тебе приходится прощать в тысячу раз больше, чем Джервезу; ему прощать на самом деле нечего, а тебе — почти все. Во-первых — твой брак с ним. Ты не убедишь меня, что Джервез считал вашу жизнь счастливой, так же, как и твои родители. Все они должны были иметь больше здравого смысла. Легко поймать каждого ребенка со школьной скамьи, нарассказав ему басен: он поверит. Думают, что современные девушки все знают. Не верь этому, дорогая! Некоторые вещи даже современные девушки не могут знать — до свадьбы. Много чепухи говорят о молодежи, но наибольшая глупость изо всех — та, будто современную молодую девушку, идущую к венцу, уже ничему учить не приходится! Не верь, дорогая, и этому! Я никогда этому не верил. Потому что, никто не может научить всему тому, что нужно знать о замужестве. Это надо понять, чтобы выдержать, так мне кажется; а такое понимание достигается всей жизнью двух людей, любовью и терпением… Но еще прежде, чем стараться понять, надо чувствовать одинаково! А какое же может быть понимание между человеком возраста Джервеза и ребенком твоих лет? Он думает все время так, как его поколение, а ты — как твое; он ищет тихой пристани, в то время как ты только начинаешь жизнь! Это невозможно было согласовать. Если следовать законам природы, то нельзя особенно сильно ошибаться; а видала ли ты когда-нибудь, желал бы я знать, чтобы старому самцу удалось прельстить лучшую из стада? Никогда в жизни. И скотоводы скажут тебе то же: подобное с подобным — вот верное правило. Так оно и есть. Послушай меня, Филь, поверь, что я знаю, о чем говорю. Джервез разрывает с тобой не потому, что он безумно ревнив, а потому, что ты и он говорите на разных языках, и он это почувствовал. Я бы сказал, что в жизни каждого мужчины есть две женщины, на которых ему не следует жениться: это его первая любовь и последняя. Потому что с каждой из них он наглупит!
Он положил свою холодную жесткую руку на плечо Филиппы.
— Я бы хотел, чтобы ты была моя девочка, — сказал он, — ты могла бы быть ею — я только на два года моложе Джервеза. Я бы смотрел за тобой и выдал бы тебя замуж за мальчика твоих лет. А где Кардон, между прочим, а?
Филиппа покачала головой.
— Понятия не имею. Он написал мне ту единственную записку, которую я тебе показывала, в которой он отрекался от меня; с тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.
— Я бы хотел свернуть ему жирную шею. А твоя сестра Фелисити, где она?
Филиппа взглянула вниз на свои руки.
— Когда она писала… после того, как узнала, — она сообщила, что Сэм был болен и что они возвращаются домой, как только он достаточно окрепнет для переезда. Она добавила, что, по ее мнению, я дура; что она скрыла от Сэма, чтобы его не волновать, и что позже я смогу, если захочу, навестить ее! Но не теперь, потому что Сэм еще слишком болен, чтобы они могли принимать гостей.
— Она всегда мало стоила, — сказал Разерскилн с суровым презрением.
Филиппа беспокойно задвигалась, проводя большим и указательным пальцами вверх и вниз по своему жемчугу.
— О, Джим, кто же на свете захочет быть замешанным в некрасивую историю? Никто! И ты бы не захотел, но ты терпишь весь ужас огласки, стоишь за меня и показываешься со мной потому, что ты уж такой человек… Я полагаю, что природа создает некоторых мужчин совершенно бескорыстными — и ты один из них. Но я не стала бы тебя осуждать, если бы ты повернулся ко мне спиной. Тебе же надо подумать о Ките, и ты брат Джервеза.
— Лучшее, что Джервез когда-либо сделал для меня, это — что он сделал меня твоим братом, — язвительно сказал Разерскилн. — Факт! Знаешь, что он упал с лошади вчера?
— Даже если бы он убился, — мрачно сказала Филиппа, — это не спасло бы меня теперь. Ужасная огласка Теддиной смерти… и, к тому же, известие об этом потрясающем скандале… Мое дело было проиграно еще до его возбуждения в суде. Раз люди начинают бросать грязью в женщину, замужнюю женщину, то даже если она совершенно не виновата, следы останутся навсегда! И ты знаешь это.
Разерскилн отрицал, что он это знает.
— Не надо настраиваться так мрачно, — сказал он.
Они продолжали говорить, и разговор шел все о том же, не успокаивая и не обнадеживая.
— Тем, что я стою за Филь, я помогаю ей, знаете? — сказал потом Разерскилн Камилле.
Камилла посмотрела в его несколько холодные серые глаза сквозь слезы.
— Я не могу передать вам, Джим, — проговорила она с чувством, — каким хорошим я вас считаю! Я никогда не смогу вам это сказать!
Разерскилн вспыхнул, как мальчик; его глаза изменились, стали живыми и умоляющими.
Он вышел из дома Камиллы, покручивая коротенькие усы; ему надо было привести в порядок мысли, а он не был из тех, у кого мозги работают с быстротой молнии.
Этому всему со смертью Бриджет минуло тринадцать лет. С тех пор он не думал ни об одной женщине с любовью.
Камилла не была второй Бидди — под луною не бывает двух таких; но Камилла была такая тихая… можно было представить себе, как приходишь к ней домой… а это много значит для мужчины.
Она бы создала семью.
Он перестал крутить ус и поднял палку кверху, чтобы позвать таксомотор. Возможно, что она и не думает о нем, а он дурак, что отдался так своим мыслям… дурак!
Но на следующий день, не застав Филиппы, он пил чай вдвоем с Камиллой. Была ранняя весна; из гостиной Камиллы был виден сад, а за ним — Реджент-парк. Нарциссы белели в траве, а в комнате все вазы были наполнены ими, а также розовыми и голубыми гиацинтами; воздух был напоен сладким обещанием весны — факт, который Разерскилн комментировал словами:
— По этому признаку я надеваю свои «чеки».
— И они отлично выглядят, — согласилась Камилла, смеясь и думая, как элегантно, хотя и несколько старомодно, выглядел Джим в своем черном сюртуке, так хорошо сидящем на его худой фигуре, и широких брюках, которые он называл «чеками». На нем был также довольно старомодный воротничок, галстук в крапинку и шляпа на волосах песочного цвета, неизменно сдвинутая на затылок.
