Краска сошла с его лица, он побледнел, когда увидел железную неумолимость Джервеза.

— Тедди умер, а вы живете, — продолжал он почти шепотом. — Он был очень молод. И он считал, что сердце его разбито, жизнь его кончена, потому что вы женились на Филиппе. Вы отняли у него все при жизни, а теперь отнимаете все после смерти! Так оно выходит! Ваше первое преступление против него было невольным, второе же вы совершили сознательно!

Он наклонился вперед, с бледным возбужденным лицом.

— Я обвиняю вас, — закончил он горячо, но тихо. — Я не верю, что вы все еще думаете, что ваша жена была вам неверна. Вы не могли, читая это письмо не почувствовать, что она была верна вам… О, если бы это письмо попало в мои руки раньше, я не допустил бы этого процесса. Я потребую пересмотра дела, чего бы мне это ни стоило. Пусть будет война между нами, это будет мое последнее усилие дать Тедди ответ. Ответ, который вы лишаете меня возможности дать ему мирным путем. Я думал, что мне удастся убедить вас… Мне это не удалось; тогда я буду говорить его мертвыми устами, бороться с вами его мертвыми руками. И если вы можете в этом упорствовать, если вы еще можете отказать ему в единственном, что ему еще принадлежит, — в его чести, — то вы бессердечны и бездушны, и я буду клеймить вас и докажу, кто вы такой…

Он остановился, измученный аргументами, сдерживаемый только своей оскорбленной гордостью и чувством обиды при мысли о жестокой несправедливости в отношении своего младшего брата.

Что-то в его посеревшем лице, в посадке головы напомнило Джервезу спокойные, юношеские черты Тедди.

— Вы могли угрожать женщине, могли втоптать ее в грязь, — снова начал Майльс, заикаясь от волнения, — но я ни перед чем не остановлюсь. Я привлеку вас к суду, я выставлю против вас эту Ланчестер… ее мужа… Клянусь, я опозорю ваше имя, как вы опозорили имя моего брата, его, который всегда шел прямым путем — и когда любил безрассудно, и когда вовсе не любил, готовый всегда расплачиваться за это! И вот его, человека благородного, вы забрасываете грязью даже в могиле!.. Его гроб вы пачкаете грязью своих мерзких измышлений!.. Вы…

Он вдруг оборвал свою речь и прижал руку ко рту. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он не в силах был бы продолжать. Никогда до сих пор он не испытывал такого гнева, такой бурной, разрушительной ярости… И вдруг его гнев исчез; он почувствовал страшную слабость и ужаснулся самого себя.

С невероятным усилием он овладел собой, машинально сделал прощальный жест и вышел из комнаты, из этого дома, на прохладный воздух.

— Поезжайте обратно, — сказал он мрачно шоферу, — прямо в Лондон…

Камилла и Разерскилн сидели в кругу своей семьи, под кедровым деревом, на поляне, перед домом, который первый муж Камиллы выстроил для нее и который очень нравился Разерскилну.

Он не знал Рейкса, но в душе считал, что тот был благоразумным человеком, особенно в отношении создания здоровых условий для жизни. А Дорсет он считал прекрасной местностью.

Тим и Кит только что закончили трудную партию в теннис и подходили к столу, сравнивая преимущества чаепития и хорошего душа, и обсуждали, что раньше сделать.

Кит, верный своему возрасту, был за чай.

— Дайте мне целое море чаю, — сказал он, аппетитно уничтожая горячие пироги с земляничным вареньем.

Когда он съел все имевшееся на столе, он удовлетворенно вздохнул и выразил желание пойти поплавать.

— Что ты, милый, сейчас же после чаю? — с беспокойством сказала Камилла. — Это нехорошо для пищеварения.

— Это на меня не действует, — сказал весело Кит. — В крайнем случае меня немного вытошнит, этим дело и кончится!

Он ушел, шутя и споря с Тимом на тему о приличиях, вежливости и своем собственном пищеварении. А Разерскилн, затягиваясь сигарой и философствуя на самые разнообразные житейские темы, улыбнулся Камилле.

Она улыбнулась в ответ, слегка покраснела и взяла вязаный шарф, который является характерным для всех хороших и преданных помещичьих жен и который обыкновенно отмечает сезоны; начинают его вязать около Троицы и кончают к последнему дню охотничьего сезона.

Разерскилн глядел на нее, а мысли его приятно вертелись вокруг вопроса о дренаже.

Он был замечательно счастливый человек, который сознавал это; благодаря этому сознанию, он превратился в еще более доброе существо.

Он вдруг сказал:

— Какое удовольствие подумать, Камилла, что у нас впереди еще целых три прекрасных дня! Никакие гости не могут заменить радости мирного пребывания в кругу своей семьи!

Камилла собиралась ответить что-то очень приятное, в том же духе, но вдруг увидела, что лицо Разерскилна приняло напряженно «гостеприимное» выражение, которое так хорошо известно каждой жене.

Он пробормотал тихо, но достаточно ясно, чтобы она услышала:

— Господи боже мой, это Джервез! — Он поднялся и пошел к нему навстречу.

— Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге? — устало промолвил Джервез. — Я должен поговорить с Джимом кое о чем очень важном.

Камилла поздоровалась, стараясь подчеркнуть свое гостеприимство каждым жестом, каждым словом, и ушла в дом.

— Ты немного похудел, — заметил Разерскилн, испытующе. — Ты не болен?

И действительно Джервез выглядел ужасно.

«Совершенно раскис и развинтился после суда, — подумал Разерскилн и мысленно добавил: — Так ему и надо!»

— Я здоров.

— Ты по поводу учреждения майората? — благодушно начал Разерскилн.

— Нет.

— О-го!

Разерскилн задумался. Перед его глазами встали его обязанности хозяина, и он бросил осторожный взгляд на Джервеза… тот как будто не обнаруживал нетерпения… но все же!.. С геройским самопожертвованием он поднялся.

— Я хочу показать тебе свои новые конюшни…

Джервез кивнул головой. Минуя широкие лужайки, цветники и огороды, они вместе прошли в конюшни.

Разерскилн блаженствовал, поглаживая своего любимого коня, который положил голову ему на плечо. Худой коричневой рукой он ласкал его бархатистые ноздри, а другой искал у себя в кармане яблоко. Найдя, он протянул его коню и смотрел, как он, после некоторого раздумья, взял его, сморщив свои мягкие губы. Затем Разерскилн сказал спокойным и задушевным голосом:

— Выкладывай, что у тебя на душе. В чем дело? Что бы это ни было, оно не так страшно, как сперва кажется…

— Нет, оно хуже, — ответил мрачно Джервез и рассказал Разерскилну о посещении Майльса.

Разерскилн слушал молча; Руфус слегка заржал, тряхнул своей красивой головой и мягко фыркнул. Джервез продолжал говорить тихо, упавшим голосом, устремив печальные глаза на Разерскилна.

Когда он кончил, воцарилась тишина, которая нарушалась лишь голосами деревенской жизни: ржаньем лошади, веселым девичьим пением, скрипом телеги.

Разерскилн, наконец, сказал:

— Я всегда знал, что Филь правдива. Я говорил тебе.

Он снял с плеча голову Руфуса и, как бы прощаясь с ним, погладил его ноздри и повернулся к Джервезу:

— Не хочешь ли пойти к реке?

Они вышли в рощу, где пахло грибами и прелыми листьями.

На полдороге Разерскилн остановился.

— Хочешь знать мое мнение?

— Да.

— С самого начала у вас не было данных быть счастливыми. Неравный брак — вот что было скверно. Самое худшее, что может быть в неравном браке, это — неравенство в возрасте. Все другие неравенства можно сгладить: воспитание, вкусы, национальность, но только не возраст. Именно это всегда тебя угнетало. Возраст был причиной твоей ревности и ее беззаботности. И если бы у вас были дети… потом… через год, через пять лет… все равно разразилась бы какая-нибудь катастрофа. Этот юноша был очень порядочный, и я никогда не верил, что Мастерс был виновен перед тобой. Филь и он не были такими, они бы считали измену в браке не только ошибкой, но и мерзостью… Ведь многих же молодых людей толкает к этому не страсть, а прихоть… а также какое-то глупое желание показать себя. Они поступают, как дети, как школьники, а не как мужчины и женщины, как мы это понимаем. В наши дни могут совершаться большие дела, но не бывает больших романов. Я убежден, безусловно убежден, что у тебя не было никаких причин для развода. Я совершенно не сомневаюсь, что между Мастерсом и Филиппой были чистые и ясные отношения. Он любил ее, быть может, слишком сильно, но он был честен, а Филь была тебе верной женой, и Мастерс пал жертвой именно своей романтической любви, своей рыцарской честности. Большинство современных молодых людей — бездушные эгоисты. Филь и Мастерс не были такими — их, пожалуй, мог бы понять только кто-нибудь из их среды… И помоги, Господи, всякому из другой среды понять их…