Прежде всего, у Леоноры было мимолетное увлечение им. Он был молод и хорош собой — все, что она требовала от мужчины, — и принадлежал к тому обществу, членом которого Леонора давно стремилась стать. Правда, Тедди был беден, но зато он безусловно принадлежал к большому свету, и этот свет был без ума от него. Вы могли прочесть фамилию Тедди в списке приглашенных в такие дома, куда носители гораздо более громких фамилий не всегда допускались, и отцы, и матери других молодых людей ласково приветствовали его.

Положение Тедди в свете было весьма прочно. В его породистой белокурой голове, мальчишеском очаровании и иногда трогательной слабости Леонора видела средство для достижения цели, к которой она стремилась, а Тедди видел в ней только очаровательную женщину, которая была к нему «ужасно, ужасно» добра.

Он на минуту забыл Филь, танцуя с Леонорой; он проводил ее домой, и при прощании она предложила ему выпить рюмочку чего-нибудь, «чтобы вы крепко спали». Тедди вспомнил, что он теперь совсем не спит. Его первые бессонные ночи доставили ему ужасные страдания, почти такие же, как и самое известие о помолвке Филиппы. Казалось ужасно тяжело лежать с открытыми глазами и слышать, как бьет час за часом… Хорошо, он с удовольствием выпьет глоток — только чтобы заснуть!

Леонора прошла к себе, чтобы привести себя в порядок. Гостиная была старого золота и красного лака; на полу лежал серебристо-серый ковер, бесконечно толстый; огромный диван и глубокие кресла были обиты шелком более темного оттенка. Все это место говорило больше о вкусе его хозяйки, чем о других свойствах ее характера.

Тедди опустился в мягкое, удобное кресло. Вошедшая Леонора села на ручку кресла и зажгла для него папиросу, вернее, закурила свою и отдала ему. Он откинул голову назад и заглянул ей в глаза.

— Милый, дорогой мальчик! — пробормотала она, гладя его волосы и щеки.

Часы где-то пробили три.

— Пора уходить! — пролепетал Тедди.

— Дикки нет! — засмеялась она. — Все в порядке…

В день венчания Филиппы выпал первый снег. Как это часто бывает, когда идет снег, лица кажутся какими-то серыми; Джервез, нервное напряжение которого дошло до высшего предела, выглядел больным и усталым. Его брат, Разерскилн, который приехал из Южной Ирландии, чтобы быть его шафером, и с которым Джервез уже много лет был в очень официальных отношениях, решил, что он уже старик и дурак.

Разерскилн разводил пони и дрессировал их специально для поло. Больше о нем ничего нельзя было сказать. Удивительно, как в одной семье могли вырасти такие совершенно различные люди, как Джервез и его младший брат; у них был только один общий интерес — поло. Когда они встречались, это было для них спасительной темой, так как иначе им не о чем было бы говорить.

Разерскилн со скучающим видом бродил по дому, внутренне благодаря Бога, что он расположен на Джермин-стрит, а не на какой-нибудь скверной улице, и думал, действительно ли Джервез так волнуется, как это кажется. «Малый даже весь посинел», — подумал Разерскилн немного свысока. Он искренно презирал своего брата за этот брак; он ничего не имел против Филиппы, в глубине души он признавал ее «славной, подвижной девчонкой», но брак с нею считал, по крайней мере со стороны Джервеза, чистейшим безумием.

«Он не может долго длиться, — заключил он свою мысль. — Слава Богу, я не могу попасться на такую удочку».

Он был очень высокого роста и производил впечатление необыкновенной худобы и сухости. У него были обветренные, резкие черты лица и казавшиеся сердитыми маленькие голубые глаза, слегка налитые кровью — наследство, оставшееся ему с юных лет, когда он много путешествовал по южным морям. Его нельзя было представить себе иначе как в куртке с накладными карманами, в гетрах, с сеттером, бегущим рядом с ним, и ему совершенно не подходил городской наряд; при одном взгляде на него было ясно, что этот человек создан для охоты на красную дичь.

Сильное стремление к покою, выражавшееся в особой осмотрительности, то самое стремление, которое заставило Джервеза бежать, как только он понял, что любил Филиппу, заставило и Разерскилна остаться вдовцом после смерти своей хорошенькой, любившей спорт молодой жены. Они чудно подходили друг другу; Бриджет была единственной женщиной в жизни Разерскилна, единственной, считавшей, что за его робостью и внешней неуклюжестью скрывается острый и капризный ум. После ее смерти он стал каким-то сухим, как физически, так и душевно. Со своим сыном Китом он обращался скорее как с премированной собачкой. Киту было одиннадцать лет; у него были темные волосы матери и голубые, как будто фарфоровые, глаза отца. Он был упрямый, скрытный, но вместе с тем привязчивый мальчик и скорее напоминал Джервеза.

Джервез очень любил его. До последней войны он в глубине души всегда представлял себе Кита своим наследником и был доволен этим.

У него была тогда несчастная любовь к Камилле; кроме того, до войны он часто жил в своем имении; занятый делами по его управлению, удовольствиями и своими светскими обязанностями, он всегда думал о своем будущем браке как о приятной необходимости, с которой можно было не спешить. Очаровательные девушки и дамы были у него скорее правилом, чем исключением; жизнь текла слишком спокойно…

Затем, после войны, когда старые боги и взгляды были разбиты вдребезги, когда ему приходилось постоянно встречаться с действительностью, уродливой, напряженной, иногда прекрасной, а иногда мелкой и ничтожной, после того, как наконец был объявлен мир, бывший для большинства ярким светочем надежды и все же не давший многим успокоения, — после всего этого он встретился с Филиппой, и его нервное напряжение перешло в бурную страсть.

Он сказал Разерскилну с тонкой усмешкой:

— Я думаю, ты несколько удивлен, Джемс?

Глаза Разерскилна не умели скрывать даже мимолетных впечатлений. Джервез заметил легкое сомнение и жалость, промелькнувшие в них, прежде чем он ответил:

— О, напротив! Ты, мне кажется, счастлив, следовательно, все в порядке.

— Видишь ли, вопрос, конечно, в разнице наших лет, — вновь возвратился Джервез к мысли, которую никак не мог забыть.

— Пустяки! В наши дни почти нет разницы между девушкой в двадцать и женщиной в сорок лет, — заметил Разерскилн, закуривая сигару. — Они одинаково выглядят, одинаково разговаривают, одинаково танцуют. Я не знаю, кто больше плещется: утята или их матери! А твоя Филиппа и ты сам — только струйка в общем водовороте.

Он был немного огорчен за Джервеза; он так же твердо был уверен, что этот брак окажется неудачным, как и в том, что туман над бухтой Голуэй предвещает на следующий день шторм; но у него было правило: чем меньше говорят, тем лучше все образуется. Очень хороший девиз, особенно для того, чтобы оставаться от чего-нибудь в стороне. Как-никак, это была ноша Джервеза, а не его, так что ж тут еще можно было сказать?

От Кардона он старался держаться в стороне, его чрезмерная жизнерадостность казалась ему подозрительной. Она говорила о желании приобрести чье-либо расположение, а этого Разерскилн терпеть не мог. Миссис Кардон принадлежала к числу пухленьких, сентиментальных, жеманных женщин, которые никогда ему не нравились; он любил женщин, скачущих сломя голову, женщин с тонкими губами, худощавых, с блестящими приглаженными волосами и омытой дождем кожей… И Разерскилн полагал, что духи хороши только в известном месте и в известное время — в гостиной после обеда.

Что касается Филиппы, то она была в действительности так же красива, как и по описаниям, даже еще лучше. Кроме того, она хорошо ездила верхом, а это уже много значило. У нее были красивые руки, и, говоря по совести, она ему нравилась. Правда, он не перешел бы площадь Пикадилли, не обращая внимания на движение, только для того, чтобы поговорить с нею; но если бы они шли по одной стороне улицы, он с удовольствием остановился бы поболтать.