— Джервез просил, чтобы пока никто не приезжал, — перебила ее Фелисити, — он об этом говорил Сэмми…

— Джервез? — с силой воскликнула миссис Кардон. — Что представляет собой Джервез в такое время? Само собой, я еду!

Билль проводил ее туда, одолжив у Фелисити для этого автомобиль, а также захватив с собой шофера, как он объяснил, чтобы быть свободным в дороге и заботиться о матери.

В пути было очень холодно, опять морозило, и ветер колол ледяными иглами.

Миссис Кардон, забыв обо всем в заботе о Филиппе, потребовала, когда пошел снег, опустить окно, чтобы легче указывать шоферу дорогу.

Она поспешила в комнату Филиппы, даже не повидавшись с Джервезом, и крикнула при входе:

— Вот и мама, моя дорогая!

Филиппа прильнула к ней, положив ей голову на грудь и облегчив себя, наконец, всю: свое горе, боль, усталость, слабость. А миссис Кардон, сидя кое-как на краю кровати, обхватила свою дочь руками и, тихонько укачивая ее, шептала:

— Ну, ну, успокойся, моя родная. Все наладится… Главное, чтобы ты не волновалась и выздоравливала… Теперь, когда твоя мать с тобой, все будет хорошо.

Филиппа съела из рук матери кусок хлеба и выпила глоток молока, все еще прильнув к ней, и даже разок улыбнулась.

Когда миссис Кардон ушла наконец к себе, она чувствовала себя очень утомленной и вообще как-то странно. Билль лежал, вытянувшись на софе, которую он близко придвинул к огню, и крепко спал.

Она вошла на цыпочках, чтобы не разбудить его, но он внезапно проснулся и, ворча, повернулся на другой бок, потом увидел ее и сел.

— Вот и ты, наконец! Я был с Джервезом. Клянусь Богом, Долли, этот парень принял меня прямо-таки холодно! Как будто мы тащились по этой ужасной дороге, чтобы видеть наше дитя только развлечения ради!

— Он просто волнуется, дорогой, — успокаивающе сказала миссис Кардон. — Вспомни, сколько он пережил!

— А мы разве нет? — обиженно спросил Билль. — В конце концов, как бы это ни казалось незначительным, но ведь тем, что у него Филь, он обязан нам! Мне кажется, мы с ней были знакомы немного раньше, чем он.

Он с размаха спустил ноги на пол.

— Так что я пошел сюда и немного отдохнул.

— Очень разумно, мой дорогой, — отозвалась миссис Кардон. — Скажи, не правда ли, здесь холодно?

— Холодно? — переспросил Билль. — Я чуть не спекся. Вот гляди…

Он встал, подошел к ней, шлепая туфлями, и взял ее за руку.

— Но ты же простудилась, клянусь Богом! Бедная маленькая женщина! Нет, нет! Ни слова! Ты будешь делать все, что я скажу!

Он отвел ее к дивану, закутал, потом позвонил и, когда вошла прислуга, сказал:

— Я попросил бы немного коньяку и горячего бульона, и как можно скорее.

Он сел возле миссис Кардон и начал растирать ей ноги своими теплыми руками.

— Ножки у тебя, как у девочки, — говорил он любовно, а миссис Кардон смеялась и отвечала:

— Ну, это преувеличение, родной!

— В чувствах, пожалуй, но зрение у меня прекрасное, — галантно протестовал Билль.

Когда принесли коньяк, он налил по порядочной рюмке ей и себе и чокнулся с ней.

— За твое здоровье! Никогда не было и не будет тебе подобной, моя дорогая!

Затем миссис Кардон уснула, а Билль оделся и потихоньку вышел обедать с Джервезом, которого он, ложась вечером спать, называл про себя противным надутым глупцом.

Наутро миссис Кардон решила попросить доктора Коллина послушать ее, так как она кашляла.

К вечеру воспаление легких было в полном разгаре, а через два дня она умерла, чувствуя себя абсолютно счастливой, держа Билля за руку.

А еще утром Билль, с искаженным от страха и страданий лицом, сказал хриплым голосом:

— Если она умрет, если Долли умрет, то это вина Филь, и, клянусь Богом, пока я жив, я говорить с ней не буду.

И он сдержал свое обещание.

Филиппа ничего не подозревала, она только начинала приходить в себя. Но пришлось ей все рассказать, когда у нее снова появился интерес к жизни. Это пришлось сделать Джервезу, и она, выслушав его, молча припала к нему. Почувствовав, что жена плачет, он старался утешить, но ничто не могло ее успокоить.

— Это вернет Филиппу в прежнее состояние, — сердито ворчал доктор Коллин и снова начал прилагать все усилия, чтобы восстановить силы Филиппы.

Наступил конец апреля, прежде чем она смогла встать, а затем пришли две недели солнца и теплых дождей. Из своего окна Филиппа могла видеть линию миндальных деревьев в цвету, блестевших на фоне голубого неба, а трава за террасой, окружавшей восточный флигель, густо пестрела золотом и слоновой костью нарциссов и переливалась пурпурными, багряными и оранжевыми красками крокусов и асфаделей. Филиппа, чувствовавшая себя все еще слабой, направилась в конец террасы и стала глядеть вглубь парка… Вдали небольшие клубы дыма, похожие на клочья ваты, указывали… поезда, идущие куда-то, везущие людей на новые места, к новым приключениям… ведь была весна, и Филиппа почувствовала знакомое всем нам оживление крови и духа; казалось, вливались в ее вены — жизнь и желание, и тоска…

За нею появился Джервез, она обернулась, увидела его и протянула ему руки.

— О, дорогой! Давай уедем куда-нибудь… забудем эти полгода… все горе… ты согласен? Да?

Стоя так, она выглядела ребенком, но, вместе с тем, ее украшали очарование и свежесть юности. Впервые со времени болезни отсутствовало на ее лице то болезненно-утонченное выражение, которое приносит глубокое страдание.

Сердце Джервеза забилось быстрей, и он тотчас же ответил:

— Дорогая моя, конечно, мы поедем, когда ты хочешь и куда ты хочешь.

Филиппа прильнула к нему, его рука ее поддерживала…

Они, решили совершить вдвоем, без шофера, большую поездку на автомобиле, послать человека вперед поездом, а самим проехать по великолепным дорогам покрывшейся фиалками и подснежниками страны.

Определенного плана поездки Филиппа не составила.

— Я думаю, что лучше всего начать с Суссекса, который мы так обожаем, а там дальше идет Кэй-Смит и полоса бесконечных серо-зеленых полей с их бело-черными изгородями… Да, да, мы начнем с Суссекса.

Они проехали в курорт Рай среди живых изгородей цветущего белого терновника, по чудной ровной дороге; налево расстилалось море, направо — Рай, с его горевшими на фоне золотистого заката башнями.

Из Рая они помчались в Мидхерст, где провели все время после обеда над Хиндхедом, обвеваемые мягким, прохладным ветром, доносившимся к ним сквозь цветущий вереск, и наконец остановились в Порлок-Уэйре, потому что Филиппа заявила, что никогда еще и нигде не видала столько розовой герани, да к тому же розовой герани, обдаваемой брызгами волн!

Они остановились в Порлок-Уэйре в гостинице «Якорь», хозяйка которой любила цветы, и где была старинная дубовая столовая, сиявшая и блестевшая дроком, ранними розами, жимолостью и очаровательными колокольчиками.

Там были еще два щенка, которых готовили для охоты, два огромных шелковистых щенка с нелепыми сморщенными мордочками и пушистыми, словно комья гагачьего пуха, лапами.

Филиппа обычно сидела на короткой, выжженной солнцем траве, прислушиваясь к шуму волн и вдыхала аромат повсюду растущих роз; Джервез в это время бродил по окрестностям и возвращался усталый и страшно голодный. Потом он отвозил Филиппу во все те места, где бывал сам, прямо через степь по малоезженным дорогам, которые подымались почти как лестницы — так они были круты.

В степи, где воздух был как прохладное, пряное вино, Филиппа, хорошо закутанная, обычно отдыхала, вдыхая в себя мир и тишину, и чувствовала, как она с каждым днем поправлялась.

И внезапно стало ясно, что она поправилась. К тому же кто-то написал Филиппе и сообщил все лондонские новости. Смеясь, она протянула письмо Джервезу.