Они снова выпили.

— Ну, едем к нам обедать.

Разерскилн размышлял.

— С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне… а тут есть одна женщина…

— О, хорошо. Загляни, когда сможешь.

Они расстались у дверей клуба. Джервез пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.

Тедди приветствовал его:

— Хэлло, сэр! — и машинально улыбнулся.

Он не сознавал, что в этом «сэр» — дань молодости зрелому возрасту, но Джервез уловил оттенок и расстроился.

Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервезу. Джервез был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть — но не забывал.

Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй, единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее окружающих — имеющих счастье ее ощущать — как дыхание или сон.

До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался, он всегда знал, что «сходит с ума» по Филь, и она всегда была тут, всегда можно было «сходить с ума», смеяться и, вместе с тем, быть счастливым.

Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII-го столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:

Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.

Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервезом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и «Флика»… Никто из компании молодежи не называл больше Джервеза его прозвищем по игре в поло.

— Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, — сказал Джервез, закуривая папиросу.

— Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует, я буду виноват, если мы не произведем фурора.

— Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?

— О, ничего особенного. Вы увидите.

Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно «брел» к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же «иметь кого-нибудь, с кем повсюду бывать», нельзя же вечно шататься одному…

Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.

Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:

— Я обожаю вас!

Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать… «Все парни так делают», — сказал бы Майкл Арлен.

Тедди выехал из дома и переселился на Шепардс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями — эффектно, но совершенно не соответствовало его вкусам. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:

— Эге-ге! Тедди, ты — падший ангел!

Ему было все безразлично… Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к «старине Майлсу».

Теперь же ему было все равно.

Казалось, он потерял способность реагировать, он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.

Леонора ждала его, по крайней мере, она вышла на лестничную площадку в тот момент, когда он подымался по единственному короткому пролету.

Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный cachet [5], и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.

В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр, в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, аккуратно причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно-синие глаза нежно улыбались Тедди.

— Хэлло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?

Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.

— Нет. Я думаю, на меня влияет жара.

— Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете…

Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу недоконченной, протянула к нему руки. Заключила его в душистые объятия, обнимала, целовала, что-то шептала ему, он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру — в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.

— Любишь меня? — прошептала Леонора с закрытыми глазами.

— Конечно.

— Скажи это.

Он сказал.

— Целуй меня еще!

Он поцеловал ее.

— Ну, теперь мы должны быть благоразумны! — она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.

Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души думал:

«Хвала господу за крепкие напитки!»

Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:

— О, позвольте мне!

У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервезе… Он наконец с ужасающей ясностью понял то, что она не почувствовала в нем перемены и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, — являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, то не могла бы встречаться с ним так непринужденно.

Он хотел отказаться от танца — понуждал себя к этому, но не смог, вместо этого, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…

Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор»… «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать»… И он виделся таким образом с Филиппой ежедневно, в продолжение того времени, что Джервез был в отсутствии…

Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южно-африканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.

Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин, это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.

Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервезом. Ее очарование было для него ударом по сердцу, он заметно вздрогнул, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.

— Неужели уже начинается страх перед рампой? — поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.

Он остался в, так называемой, «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сэндвичи, наконец пришла и Филиппа. Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шеншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.