Он с удовольствием вступил в свой собственный, очень милый и очень уютный, дом и спросил у своей превосходной горничной:

— Где ваша хозяйка?

Слуги не любили Фелисити и обожали Сэмми, который знал, когда они бывали простужены, никогда не бывал невежлив и на деле интересовался их братьями и возлюбленными.

Элен «разрывало надвое», как она потом говорила кухарке.

— Как молния промелькнуло в голове: должна я или не должна? И решила пожалеть его. Так что я сказала: «Наверное, на пикнике, сэр, где-нибудь вниз по реке». Ну, а теперь что?

— Хорошо, а где же она? — спросила кухарка.

— Да обедает с этим де Куром, — ответила Элен, — у него на квартире.

— Откуда ты знаешь?

Элен села на край кухонного стола и оправила свой маленький батистовый фартучек.

— А вот как. У Альфа был район, который раньше был у приятеля, — это отодвигает нас на несколько месяцев назад, видишь ли! Это на Брэтон-стрит, район-то. Ну, у приятеля моего Альфа там есть еще приятель, швейцар в одном доме, который называется Викки Мэншен. Разговаривала я как-то с приятелем Альфа и вдруг вижу — наша Фелисити выскакивает из такси и шмыг в подъезд! Как раз это было около десяти часов вечера. Сам-то был на боксе или что-то в этом роде. Приятель Альфина приятеля, швейцар, вышел поболтать, а я и спрашиваю у него: «Скажите, пожалуйста, кто эта дамочка?» И он мне выкладывает всю историю. Этот де Кур таков, каким и выглядит, — ничего хорошего. А она и сейчас там.

— Но сегодня-то ты не видела, как она туда шла? — допытывалась кухарка.

— Нет, но Альф видел, а согласись, еще нет десяти минут, как он был тут.

— Ну, она получит свою порцию, — сказала кухарка.

— Я бы ужасно не хотела, чтобы он узнал, — заявила Элен, — ужасно не хотела бы.

— И я тоже, и я тоже, — согласилась кухарка без всякого, впрочем, сочувствия. — Все-таки чертовски хорошо, что мужья и жены не знают и половины того, что знаем мы!

Подслушивать не было в характере Сэмми; говоря правду, он серьезно изучал биржевую газету «Стандарт», и его внимание было далеко от всего, кроме котировок, когда голос Элен врезался в ход его мыслей.

Он прекрасно слышал весь конец разговора, совершенно не сознавая, что он подслушивает.

Когда кухарка внесла и свою лепту в сокровищницу мировой философии, он поднялся, вышел без шляпы на улицу, подозвал такси и дал адрес дома, о котором упоминала Элен.

Он позвонил к де Куру, оттолкнул востроглазого слугу, направился прямо к закрытой двери, открыл ее и запер за собой.

Фелисити и де Кур обедали, изысканно, роскошно.

Увидев Сэмми, Фелисити под своими румянами побледнела, как мел.

Она встала, попробовала заговорить, но смогла лишь беззвучно открыть и закрыть рот. Наконец, она пролепетала:

— Сэмми, клянусь, что, я никогда, никогда не поступала действительно дурно.

Он абсолютно игнорировал ее.

— Ну, вставайте и снимайте пиджак, — обратился он обычным, ровным голосом к де Куру и с этими словами скинул свой.

Де Кур, который не был трусом, а просто опытным сердцеедом, поднялся и сказал с легким акцентом:

— Не будем глупцами. Вам, может быть, неприятно, что вы находите вашу очаровательную жену обедающей здесь наедине со мной, но это не должно выводить вас из себя. Обед не является обязательно прелюдией!.. Он может быть и самоцелью.

— Скорее, я жду, — ответил Сэмми.

Де Кур был раздосадован. Он никогда серьезно не увлекался Фелисити: она была, на его вкус, слишком себялюбива и слишком холодна. Иметь подбитый глаз или расшибленное лицо из-за женщины, которая ему ничего не дала, казалось ему чертовски глупым.

Он это и сказал, но голос его звучал хрипло.

В ответ на это Сэмми, потеряв терпение и желая положить конец пустым разговорам, нанес ему сокрушительный удар, и загорелся бой.

Фелисити забилась в дальний угол. Она не кричала и не говорила, широко раскрытыми глазами она следила, как Сэмми разбил в кровь все лицо мосье Поля де Кура, вышиб две штуки из числа его превосходных зубов и, наконец, стал трясти его, словно крысу, и швырнул на пол.

Тогда лишь Сэмми надел свой пиджак и вспомнил про жену.

Его лицо тоже было разбито, губы слегка рассечены, и он несколько невнятно сказал:

— Ты готова? — и открыл перед ней дверь.

Они ехали домой в глубоком молчании и в молчании же поднялись в свою спальню.

Войдя, Сэмми запер дверь на ключ.

Он умыл лицо в ванной комнате Фелисити, а затем вернулся к жене.

— Я добьюсь правды, — сказал он ей. — Видишь ли, у нас двое детей. Так слушай же. Ты лгала мне или нет, когда говорила, что ничего действительно дурного не произошло? Подожди и выслушай меня еще минутку. Я добьюсь правды от этой свиньи, которую я только что отколотил; больше того — он мне скажет, не было ли у тебя чего еще с кем-нибудь: он на это способен! Скажи, честная ты жена или нет?

— Да, — отвечала Фелисити, — честная.

Он пристально глядел на нее, держась рукой за свой разбитый подбородок.

— И, — продолжала Фелисити взволнованно, — я люблю тебя, хотя, пожалуй, такие слова в эту минуту должны звучать безумием. Но это правда. Только, видишь ли, я принадлежу к натурам, которые все время нуждаются в стимуляции… и… ах, что толку, ведь ты никогда не поверишь, что мне вовсе не хотелось, чтобы меня целовали. Это было только ради интереса… увлечь кого-нибудь… Мы все таковы… большинство из нас, во всяком случае.

Сэм нагнулся к ней, взял ее за подбородок и строго взглянул ей в глаза.

— Я был так чертовски влюблен в тебя, — сказал он.

Он отнял руку и отошел к окну.

— Но я не сделала ничего дурного, — разрыдалась Фелисити.

— Нет, но ты все испакостила! Вот кто вы все, ты и тебе подобные, — пакостники. Вы пакостите жизнь, отклевывая от нее по кусочку; вы не можете оставить что-нибудь прекрасное в покое, вы стараетесь вырвать чужой кусок, чтобы попробовать, не понравится ли он вам, не интереснее ли он того, что у вас уже есть… Я считал тебя чудом… У нас есть дети… а ты смогла так поступить… надругалась над нашей любовью, давая возможность таким мерзавцам, как де Кур, смеяться над нею. Одно хорошо, что ему не скоро придется опять смеяться!

Его собственная презрительная улыбка увяла, он сделал неопределенный жест, потом толкнул дверь и, стоя на пороге, промолвил:

— Ну, что ж, нам придется пройти и сквозь это!

С настойчивостью мастифа и манерами бульдога Сэмми преследовал и, как он выражался, «укрощал» те несчастные существа, которые, по его мнению, были настолько глупы, чтобы увлекаться его женой.

То, что он обратил себя и Фелисити в посмешище, не трогало его ни капли; он был прекраснейший супруг, ныне абсолютно разочарованный, и ему было неважно, если это все знали. И если его методы были не совсем обычны, то, во всяком случае, они выказывали свою жизнеспособность в веке, когда снисходительный супруг начинает становиться общим правилом.

Но люди смеялись, в особенности те, которые не увлекались Фелисити, и Фелисити, униженная, ожесточенная, с оскорбленным самолюбием, готова была уничтожить их. Но прежде всего она жаждала крови Сэмми.

В течение этих недель он превратился для нее в нечто вроде чудовища, чудовища, которое она презирала, ненавидела и в то же время чрезвычайно боялась.

— Неужели ты не можешь понять, неужели ты не знаешь, что такие вещи не делаются? — набросилась она на него однажды вечером, когда он с видимым удовольствием рассказал ей, как «комично» выглядит де Кур, весь еще в синяках и подтеках.

Он не давал себя сбить ядовитой ярости Фелисити, он был совсем как гончая, которая, освободившись от цепи, чувствует, сколько прелести в жизни, когда можно пользоваться свободой.

— Физиономия этой гнилушки, по-моему, служит хорошей рекламой для меня или, если тебе это больше нравится, предостережением для других! Они теперь знают, что случится, если я найду, что они льнут к тебе.

А после горьких возражений Фелисити он спокойно продолжал: