«Вот прошло, навсегда я уехал на юг…» Вот прошло, навсегда я уехал на юг, Застучал по пути безучастный вагон, Там остался в соборе любимый амвон, Там остался любимый единственный друг. Мы ходили с тобой кокаиниться в церкви, Улыбались икон расписные глаза, Перед нами огни то горели, то меркли, А, бывало, видений пройдет полоса. Это было в Москве, где большие соборы, Где в подвалах курильни гашиша и опия, Где в виденьях моих мне кривили улыбки жестокие Стоэтажных домов декадентские норы. У настенных икон ты поставь по свече, На амвоне моем обо мне говори. Я уехал на юг, ты осталась в Москве. Там теперь на бульварах горят фонари. Харьков, октябрь <1918> Стихи под гашишем «Вы купите себе буколику, — Мне сказал поваренок из рамки, — Подзовите волшебника к столику, Не пугайтесь его шарманки. Закажите ему процессию, Подберет на хрустящих дудках, А на хрип, улыбнувшись невесело, О попавших туда незабудках. Закажите себе буколику, Оживите постель пастушью, Рассыпая гашиш по столику, Поцелуйте ладони удушью». Харьков, сентябрь 1918 Ода на смерть Государя Императора Посвящается Его Императорскому Величеству Потускнели главы византийских церквей, Непонятная скорбь разошлась до Афин. Где-то умер бескрылый в тоске серафим, Не поет по ночам на Руси соловей. Пронесли через степь клевету мытаря, А потом разложили гуситский костер. В истеричном году расстреляли царя, Расстрелял истеричный бездарный актер. А теперь не пойдут ко двору ходоки, Не услышат прощенья и милости слова, Только в церквах пустых помолятся да снова Перечтут у настенных икон кондаки. От Байкальских озер до веселых Афин Непонятная скорбь разошлась по стране. Люди, в Бозе бескрылый почил серафим, И Архангел грядет в наступающем дне. Харьков, осень 1918 Мои стихи о водосвятии Вот сегодня я вспомнил, что завтра крещенье, Но меня надоедливо душат сомненья. Здесь, где кресточек опустят в поток, Неужели в сугробах устроят каток, Неужели, как прежде, как в дивную старь, Пронесут золоченый огромный фонарь: И несчетных церквей восковая дань Осветит на руках дьяконов Иордань? А тогда-то над войском святого царя Пролетят огневые слова тропаря. А когда в топорами прорубленный крест Патриарх в облаченье опустит крест, Понесут но домам кувшины с водой, От мороза покрытые тонкой слюдой, Понесут вот не те ли, кто в церкви святой? В медальоне Антихриста голову вставили, А над ней херувимов лампаду вставили, И штыком начирикали: «Здесь Служите молебны мне». О большевиках А неба совсем не видно, Совсем, совсем, совсем. Сейчас никому не обидно, А будет обидно всем. В очарованном свете прожектора Загораются лица и платья. Конечно, не нужно корректора, Поэта двуспальной кровати. Но серые тучи насилия На небо ползут городов. Самые горем сильные Будут средь первых рядов. Вы забыли, а то и не знали, Что где-то небо есть. Вы не думаете, это месть, А просто вы сказали: «Мы живем на громадном вокзале». · · · Вы сволочь и есть. 1920, ноябрь 17 Вечерний благовест Стихи на молу Вечерний благовест рассеянно услышал, Вздохнул о том, что новый день прошел, Что Бог усталый утром с лампой вышел И снова вечером, обидевшись, ушел. Ну, написал бездарную буколику О голубых фарфорных пастушках И столик заколдованного кролика Пером лазурным набелил на облаках. Мне хочется простого, как мычанья, И надоело мне метаться, исступленному, От инея свинцового молчанья К уайльдовской истерике влюбленности. · · · Вечерний благовест замолкнул недовольно, Апостол Страсти надоедливый прошел, И так я радуюсь, печально и невольно, Что с лампой Бог, обидевшись, ушел. «И снова осенью тоскую о столице…» И снова осенью тоскую о столице, Где над иконами горят, Где проходили привидений вереницы, Где повторялись в исступленье небылицы, Где торговали кокаином доктора <…> сырости глухого ноября Там <нам?> пригасит огни, Мозаикой его мучительно объят. · · · Тоскуя о брошенной столице, О дымных лавочках зеленого гашиша, Где повторялись в исступленье небылицы, Где проходили привидений вереницы, А в октябре изрешетило крыши, Пожары белых <нрзб.> в тумане Упали бликами от выключенной <…> |
