1932 «Шумел в ногах холодный гравий сада…» Шумел в ногах холодный гравий сада, На летней сцене паяцов играли, Кривясь лакеи, как виденья ада В дверях игорной залы исчезали. Там газ горел, и шар о шар стучал Пронзительно из голубого грота Кричал паяц, но офицер скучал И подведенный ангел ждал кого-то. А над горами лето умирало, В лиловом дыме тихо птицы пели И подле рельс у самого вокзала В степи костры оранжево горели. Сиял курзал. О, сколько вечеров Я счастья ждал на городском бульваре, Под белой тканью солнечных шатров С извозчиком во тьме смеялись пары. Визжали девушки, острили офицеры И месяц желто возникал в пыли, Где сердце молодого Агасфера Боролось с притяжением земли. Кружася и себя не узнавая Оно к девицам ластилось, как вор, Но, грязным платьем небо задевая, Смеялось время наглое в упор. 1932–1934 «В серый день лоснится мокрый город…» В серый день лоснится мокрый город, Лошади дымятся на подъеме, Затихают наши разговоры, Рано меркнет свет в огромном доме. В серый день темнеет разговор. Сердце мира полнится дождем, Ночь души спускается на двор, Все молчит и молится с трудом. Ночь пришла и вспыхнул дальний газ, А потом опять огонь погас, Снег пошел и скоро перестал, Новый день декабрьский настал. 1931 «Прежде за снежной пургою…» Прежде за снежной пургою, Там, где красное солнце молчит Мне казалось, что жизнью другою Я смогу незаметно прожить. Слушать дальнего снега рожденье Над землей, в тишине белизны И следить за снежинок паденьем Неподвижно сквозь воздух зимы. Почему я склонился над миром, Позабыл о холодных царях? Или музыка мне изменила, Или сердце почуяло страх? Нет, но ангелы — вечные дети Не поймут и не любят земли, Я теперь самый бедный на свете Загорелый бродяга в пыли, Славлю лист, золотеющий в пол Запах пота, сиянье волны, И глубокую в сумраке боли Радость жизни развеявшей сны, Соглашение камня и неба, Крепость плоти, целующей свет, Вкус горячего, желтого хлеба, Голос грома и бездны ответ. 1932 «Был высокий огонь облаков…» Был высокий огонь облаков Обращен к отраженью цветов. Шум реки убывал под мостом. Вечер встал за церковным крестом. Лес в вечерней заре розовел. Там молчало сиянье веков. Тихо падало золото стрел В золотую печаль родников. Уж темнело. Над мраком реки Чуть светились еще ледники. Гнили листья. Ползли пауки. Отражали огни родники. Монастырь на высокой скале Потухал в золотом хрустале, А внизу в придорожном селе Дым, рождаясь, скользил по земле. Только выше, где холод и снег Инок бедный, немой дровосек У порога святых облаков Бьет секирой в подножье веков. Страшно в чаще. Он слаб, он устал. Притупилась горячая сталь. Ломит голову, сердце горит. Кто-то в ветках ему говорит: «Гордый инок! Оставь свой топор, Будет тише таинственный бор. Кто несет свой огонь в высоту, Чтобы жить в этом новом скиту? Возвратись, в подземелье сойди, Бедный старец там тихо живет, Спить в гробу с образком на груди, Он не ждет ничего впереди. Пусть вверху у открытых ворот Тихо праздничный колокол бьет. Ночь прийдет. Ты молчи без конца, Спрятав руки в пыланье лица. Говорить не пытайся — молчи, Слушай кроткое пламя свечи. Понимать не старайся — молись, Сам железною цепью свяжись.» Ночь сходила. Лесной великан Замолкал с головой в облаках. Все казалось погасшим во зле, Завернувшись, уснул на земле. «За рекою огонь полыхает…» За рекою огонь полыхает, Где-то в поле горит, не горит, Кто-то слушает ночь и вздыхает, Не сумевши судьбу покорить. Кто там пасынок грустного света Размышляет в холодном огне, Не найдет он до утра ответа, Лишь утихнет в беспамятном сне. Разгорится еще на мгновенье, Полыхнет и навыки погас — Так и сам неживым вдохновеньем Загоришься тревожно на час. И опять за широкой рекою Будут звезды гореть на весу Точно ветка, что тронул рукою Запоздалый прохожий в лесу; И с нее облетело сиянье. Все спокойно и тьма холодна. Ветка смотрится в ночь мирозданья В мировое молчанье без дна. |
