— Сегодня утром я писал письмо жене… хотел вручить его ближайшему курьеру сэра Уильяма. И позволил себе в этом письме высказать свое убеждение и о вас, миледи, еще дотого, как вы рассказали мне все свое прошлое. Не соблаговолите ли прочесть?

Он протянул ей листок, указал на место, Эмма прочла: «Леди Гамильтон необыкновенно добра и ласкова к Джоеае. Она молодая женщина безукоризненного поведения и делает лишь честь тому высокому положению, которого добилась». Эмма вздрогнула:

— Так писали вы сегодня утром, милорд! А теперь… вечером?

Мягкая, ласковая улыбка осветила строгое лицо моряка.

— И теперь мне нечего изменять в нем, миледи! Не будете ли вы так любезны послать это письмо моей жене?

Нельсон подал Эмме письмо. На одно мгновение их руки соприкоснулись. И вдруг на Эмму накатилось нечто, бывшее сильнее ее воли. Она сжала его руку своими обеими, прижала ее к своей груди, к губам. Слезы выступили у нее на глазах.

— Друг мой! — пробормотала она. — Друг мой!

Вдруг… случилось что-то странное… В то время как Эмма чувствовала, что всю ее обливает горячий поток, рука Нельсона внезапно похолодела, на его лбу выступил пот, лицо приняло мертвенно-восковой оттенок. Эмма испуганно выпустила его руку, но она осталась вытянутой, словно у нее была собственная воля, более мощная, чем воля хозяина. Нельсон беспомощно смотрел на свою руку в безмолвном отчаянии, его губы дергались. На него будто повеяло ледяным холодом от мраморных плит пола.

Вдруг, словно получив удар молотком, рука резко опустилась и принялась дергаться в судороге во все стороны. Теперь между нею и Нельсоном началась дикая борьба. Стиснув зубы, он старался согнуть руку и расправить скрючившиеся пальцы, однако долгое время его усилия оставались тщетными. Наконец судорога улеглась, пальцы расправились, рука опустилась. Из груди Нельсона вырвался глубокий, трепетный вздох.

— Это ничего, миледи! — резко сказал он затем. — Последствия лихорадки, которую я схватил в Вест-Индии. Простите за тягостное зрелище и… будьте здоровы! Будьте здоровы!

Эмма видела его смущение, замешательство и безмолвно отпустила его. Она прислушивалась к отзвуку его шагов, пока тот не замер в далеких переходах, а затем заперла дверь на замок. Ей казалось невозможным видеть сегодня другие лица, слышать другие голоса. Пусть Джосая и Том уедут, не простившись с нею. Что ей из этого? Никогда она не увидит более Нельсона…

Никогда!

Эмма вышла на балкон, приникла к балюстраде, опустила голову на руки, уставилась во тьму. Теперь она знала, разлука все открыла ей… А тот безумный сон в объятиях сэра Уильяма?

Она любила Нельсона. И вот он ушел…

Никогда?

Когда-то она вышла из тьмы лондонских улиц, чтобы броситься в объятия Гренвилля: «Люблю тебя! Возьми меня!» Тогда она была правдива и величественна. Но теперь, после долгого позора ласк, переносимых с отвращением…

Может быть, Нельсон не смог бы воспротивиться ее красоте. Но его сердце принадлежало жене. Обольстительница могла бы привести его к той же самой низости, от которой страдала теперь и ее собственная душа, но потом он стал бы презирать, проклинать ее. Так не лучше ли, что он ушел?

Никогда!

Эмму знобило, она хотела вернуться в комнату. Но в этот момент на востоке затеплилось первое робкое сияние нового дня, и она, торопливо достав подзорную трубу, отыскала корабль.

Белые паруса уже распустились на реях, трепеща в порывах легкого утреннего бриза. Над водой неслось ритмическое пение — это матросы поднимали якорь. Корабль медленно заскользил по заливу.

Свет стал ярче, его пронизывали розоватые язычки. Вдруг на глубокий сапфир неба брызнули пурпурные лучи, отражаясь в голубой глади моря, играя на смарагдах мачт. Везувий отбрасывал далеко в море свою дымящуюся тень.

Из этой тени выплыл «Агамемнон». Пламенные диадемы играли на верхушках его мачт, пурпурная мантия окутывала корпус. Казалось, будто он уносился с поверхности моря на огненно-красных крыльях к небу, к солнцу. Королевский орел!

За Мизенумом он исчез. Тем временем выплыло солнце и раскинуло золотой гребень света над Монте-Сомма. Кристально чистое утро вставало из пучины вод!

Шестого октября Нельсон сообщил Гамильтону о бесплодности предпринятой погони за французским флотом и о возвращении к лорду Гуду в Тулон. Он приложил маленькое письмецо для Эммы, в котором Джосая описывал ей все события, происшедшие во время поездки. Эмма ответила несколькими ласковыми строками, и между нею и далекими друзьями начался оживленный обмен письмами, особенно с тех пор, как сэр Уильям, заваленный делами, поручил ей политическую корреспонденцию с флотом. Быстроходные парусники почти каждую неделю поддерживали эти сношения, и для Эммы было немало скорбного очарования в переписке с тайно любимым человеком. Словно в зеркале, отражалось в его письмах все его пламенное чистое существо, его сильный дух так стойко боролся с немощью тела! Но этот человек принадлежал другой-Целыми днями Эмма была занята грязью повседневности. Непрестанно приходилось ковать новые интриги, заключать новые соглашения, придумывать новую ложь. Ведь это было страшное время, когда все утопало в крови, и сам воздух был наполнен стонами невинных жертв. Зато в одинокие ночи Эмма всецело отдавалась своей мечте о Нельсоне. Ее помыслы были чисты, ничего плотского, физического не было в них; просто все ее существо склонялось в смиренной восторженности перед идеальным образом любимого…

Шестнадцатого октября под ножом гильотины скатилась голова Марии-Антуанетты, французской королевы и сестры Марии-Каролины. Через пять дней сэр Уильям получил известие об этом через курьера.

Никто не решался сообщить королеве Марии-Каролине о судьбе обожаемой сестры. Фердинанд трусливо удрал на охоту, поручив это премьер-министру. Сэр Джон Актон свалил все дело на сэра Уильяма как на получившего известие; но Гамильтон дрожал при мысли о дикой вспыльчивости королевы, а потому с мольбой обратился за помощью к Эмме.

Кинув насмешливый взгляд на «улыбающегося философа», Эмма согласилась, но, когда вечером она уселась напротив ничего не подозревавшей королевы, когда Мария-Каролина, следуя своей страсти оказывать особенное внимание подруге, стала выбирать из вазы лучшие фрукты и лично чистить их для нее, она почувствовала, насколько трудна ее печальная задача.

Эмма начала нерешительно, издалека. Два-три раза она совсем близко подходила к цели, но каждый раз ей не хватало духа сказать решительное слово. Наконец Мария-Каролина стала настораживаться, бросила фруктовый ножик и с нетерпеливой пытливостью уставилась на Эмму.

— А вы как будто заняты чем-то другим, миледи? — сказала она, резко оттеняя титул. — В чем дело? Вы получили сведения из Парижа? Вы уже два раза упомянули о французской королеве!

При первых же строгих словах Эмма встала.

— Меня тревожит судьба царственной сестры вашего величества, — почтительно ответила она. — Не знаю почему, но… в последние дни… мне все время невольно думается о кровожадности, которую проявили якобинцы… Священная особа короля…

Мария-Каролина удивленно взглянула на нее:

— Вы, кажется, усматриваете какую-то связь между казнью Людовика и судьбой моей сестры? Не понимаю почему! Неужели вы думаете, что эти отбросы человечества могут забыть, что Мария-Антуанетта — австриячка? Это слово ей не раз кидали в лицо как оскорбление, но оно же является ее защитой теперь. Якобинцы поостерегутся испортить отношения с императором. Когда кровавый хмель черни уляжется, вожаки с радостью отправят королеву с детьми в Вену… Вы качаете головой? Говорите, миледи! Что вы думаете?

Эмма грустно посмотрела на нее:

— Кровавый хмель, ваше величество? Может быть, чернь и пьяна им. Но вожаки… Я читала речи Робеспьера и попыталась представить себе по ним образ этого человека. Он говорит без страсти, без ненависти. Но в королевской власти он видит принцип, диаметрально противоположный своему собственному принципу народовластия, а потому и стремится опрокинуть трон и уничтожить все, соприкасающееся с последним. Неужели вы, ваше величество, думаете, что этот холодный, расчетливый человек испугается Австрии? Он, который готов пожертвовать ради идеи самим собой и всем своим народом?