— В качестве младшего сына…

— Да, да, я знаю вашу семейную мораль! Кто же эта счастливица? Опять Мидльтон?

— Откуда вы знаете? Ну да, младшая дочь лорда…

— Маленькая Генриетта? Уступаю ей Гренвилля, авось хоть на сей раз из этого что-нибудь выйдет… чтобы у Мидльтонов не вывелось все благоприличие, если леди Джейн задохнется в один прекрасный день от надменности!

Эмма снова рассмеялась. В то время как она лежала в объятиях Гренвилля и с благоговением отдавалась ему всей душой, он высчитывал, как бы выгадать из ее любви побольше денег!

Ее охватило бесконечное отвращение, которое сделало ее спокойной и холодной.

— Теперь я знаю все! — сказала она. — Благодарю вас, ваше превосходительство, за ваши объяснения; теперь вы можете оставить ваше место и уйти.

— Но… я надеялся… я хотел попросить вас…

Он стал дрожащим голосом молить ее остаться у него в Неаполе, сказал, что она сделает его крайне несчастным, если исполнит свое намерение и уедет…

Эмма возмущенно вскочила.

Откуда он знает это? Ведь она не говорила ни одному человеку на свете о своих планах! Значит, он приказал выслеживать ее? Приставил к ней шпионов? Но ей нечего скрывать, у нее нет оснований лгать. Она уже составила свой план и приведет его в исполнение. Она уедет из Неаполя с первым французским кораблем. Как только ей удастся получить во Франции занятие, она пошлет матери деньги на проезд, а до тех пор, наверное, он, сэр Уильям, не откажется поддержать старушку. Мать будет очень признательна ему, если он даст ей маленькое место у себя в доме. Ведь он знает, что она великолепная хозяйка.

Почему она уезжает из Неаполя? Но она не может жить здесь! Что она сделала, что с ней так обращаются? В Неаполе люди еще церемоннее, чем в Англии. Когда она жила в Эдгвер-роу, друзья и родственники Гренвилля поддерживали с нею отношения, а тут на нее смотрят, словно на какую-то обесчещенную! Всего несколько мужчин осмеливаются заговаривать с ней, а дамы умышленно игнорируют ее. И все это из-за того, что сэр Уильям держит ее в Позилиппо, в отдалении, словно стыдясь ее. Конечно, она не упрекает в этом сэра Уильяма, но жить под гнетом незаслуженного презрения она тоже не может!

Видно было, что Гамильтон чувствовал себя очень скверно. Он согласился с тем, что поставил ее в двусмысленное положение, но это случилось по необдуманности, а не по злой воле. Но он знает способ исправить содеянное зло. Если Эмма открыто вернется в посольский дом и будет принята там с полным почетом, то ее реноме будет восстановлено. Но это должно быть сделано на законном основании. В данный момент дом вела племянница сэра Уильяма, мисс Дикенсон, но он откажет ей от места и пошлет в Англию, щедро вознаградив. На ее место в дом войдет Эмма с матерью. Ну, согласна она с этим? Останется она?

Но Эмма все еще не могла согласиться. Она боялась Гамильтона. Она была очень расположена к нему, но не чувствовала любви, а без любви она не в состоянии отдаться. Может быть, потом, когда воспоминания о предательстве Гренвилля потеряют свою остроту, но пока что сэр Уильям должен был предоставить ей свободу и поклясться, что она будет в полной безопасности.

Свобода? Безопасность?

Гамильтон поклялся ей во всем, чего она хотела, лишь бы она оставалась с ним, не лишала его блеска своей красоты. Он был так кроток, что не осмелился даже подойти к Эмме и тогда, когда она согласилась остаться. Не вставая со стула, он обратился с робкой просьбой разрешить ему поцеловать ей руку. Она позволила ему это, но затем сейчас же погнала прочь. Ей нужен покой, кроме того, с минуты на минуту могут вернуться мать и горничная. Не хочет ли он скомпрометировать ее перед прислугой так же, как уже скомпрометировал в глазах неаполитанского общества?

Гамильтон смиренно встал и направился к двери, но никак не мог открыть ее. Смущенно тряс он дверь, совершенно забыв, что, войдя сюда, сам запер ее. Беспомощно посмотрел он на Эмму.

Она и бровью не повела.

— Отоприте замок, ваше превосходительство. Когда вы, ваше превосходительство, изволили сюда войти, замок заперся. Случайно, должно быть!

Он отпер дверь и вышел. В коридоре он смущенно поклонился ей.

— Покойной ночи, мисс Эмма!

— Покойной ночи, ваше превосходительство!

Теперь он ушел… полишинель, герой неаполитанского балагана!

Через три месяца Гамильтон привез Эмму с матерью в палаццо Сиесса. Он истратил четыре тысячи фунтов, чтобы обставить комнату Эммы со всей роскошью. Сэр Уильям повел Эмму по комнатам и стал подробно указывать ей на дивные произведения, которыми они были украшены. Увлеченный сладостью обладания, он превозносил красоту как единственную истинную религию человечества.

Эмма, улыбаясь, слушала его. Это было и ее религией тоже; в ней Эмма была и жрицей и богиней. Но когда он спросил о ее мнении, она не могла удержаться от иронии.

— Что вы больше любите, сэр Уильям? — спросила она. — Меня или ваши прекрасные комнаты?

Вместо ответа Гамильтон преклонил колено. Эмма милостиво протянула ему руку, а затем допустила, чтобы он немного откинул рукав ее платья и поцеловал то место, где у сгиба локтя на шелковисто-белой коже просвечивало голубое кружево вен.

От пальцев до локтя — вот путь, который преодолел сэр Уильям в три месяца домогательств.

Чтобы отпраздновать новую отделку комнат, Гамильтон устроил вечер. Он пригласил друзей, чиновников посольства, высших придворных неаполитанского двора, целый рой артистов и художников. Всем было поставлено условие, чтобы женатые явились с женами.

Сэр Уильям занимал слишком высокое положение, чтобы кто-нибудь осмелился воспротивиться, а потому все приглашенные явились, но сначала держались слишком сдержанно. Однако мало-помалу успех Эммы рос. Сначала она пела гостям неаполитанские и уэльские песенки. Затем была представлена живая картина, где Эмма явилась кумской сивиллой. Гости были в восторге, лед был окончательно растоплен. Этот вечер открыл Эмме доступ в неаполитанское общество.

«Рыцарь Гамильтон, который все еще живет здесь в качестве английского посланника, нашел теперь, после долгого увлечения искусством, после долгого восхищения научными занятиями, вершину искусства и науки в красивой девушке. Он заказал для нее греческий костюм, который удивительно идет к ней; при этом она распускает волосы, берет несколько шалей и производит ряд сменяющихся поз, движений, жестов, выражений лица и т. п., так что в конце концов начинаешь думать, будто видишь все это во сне. Все, что тысячи художников готовы были бы создать, видишь здесь готовым в движении и в поразительной сменяемости: стоя, коленопреклоненно, сидя, лежа, серьезно, печально, задорно, ускользая, покаянно, угрожающе, пугливо и т. д. Одно следует за другим и вытекает из этого другого. Она умеет подобрать к каждому выражению складки шалей и из одного и того же платка делает сотню головных уборов. Старый рыцарь держит ей свечу и всей душой отдался этому занятию. Он находит в ней античную красоту, все прекрасные профили сицилийских монет, даже самого Бельведерского Аполлона».

Так записал в своих «Итальянских путешествиях» знаменитый Гёте, не раз бывавший в доме Гамильтона и деливший со всем обществом восторг перед пластической красотой Эммы и ее поразительными мимическими танцами с покрывалом. Да, теперь Эмма стала важной леди, какую хотел сделать из нее Гренвилль. Представляя своей легкой грацией очаровательный контраст этикету аристократического общества Неаполя, Эмма, казалось, беззаботно скользила по жизненному пути.

Она знала, что нравилась такой сэру Гамильтону; в ней осуществился для него идеал подруги, которой предназначено усыпать цветами его старость. Но в то же время все острее говорила в нем страсть стареющего мужчины, который видит, что его чувства разбиваются о холодную бездушность красивой статуи.

Теперь Эмма отлично знала его. Он был похож на отца Моцарта. Однажды, перед отходом ко сну, сын взял в его присутствии септима-аккорд. Часами ворочался старик на своей кровати; наконец он встал, подошел к роялю и взял аккорд, разрешающий септиму. Затем старик удовлетворенно заснул.