— Что вы сказали, Чирилло? Служить Марии-Каролине — значит служить дурному делу? А я, который служит ей… что вы скажете обо мне?
Чирилло вздрогнул, вскинув голову, — казалось, на его устах уже трепетало суровое слово. Но затем он спокойно посмотрел на Нельсона:
— Вы, милорд? Вы служите своему отечеству!
Лицо Нельсона покрылось густой краской.
— Я вас не понимаю. Не угодно ли вам выразиться яснее! Или вы боитесь?
Взор Чирилло гневно сверкнул.
— Я не солдат, милорд, и не моряк, как вы. Но неужели вы не думаете, что и врач должен обладать мужеством? Ну так хорошо! Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите свою родину, считаете ее великой, прогрессивной. Она свободна, свободна! Это идеал государства. Гигантской башней высится она над всеми остальными, влачащими дни в рабстве, невежестве, суеверии. В вашем отечестве правит народ; ваш парламент является образцом правительства. Вы гордо смотрите на историю Англии. Вы называете законом необходимости то, что дорога к вашей свободе шла по трупам наших королей, что из деспотизма единого лица сначала родилось господство знати, а потом правовое само определение всех граждан. Но разве мы, милорд, сделали не то же самое, только бескровным путем, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы отделаться от этой карикатуры на монарха, когда мы пожертвовали свою жизнь, свою культуру разъяренному сброду невежд, воров, убийц? И все-таки Англия именует нас якобинцами, безбожниками, предателями и шлет своих свободных сынов душить жаждущих свободы сынов Неаполя, а, кроме того, уверяет, будто служит человечеству, служа Марии-Каролине! Но может ли быть правым дело, убивающее добро?
Чирилло сказал все это пламенным, страстным тоном. Но затем он в изнеможении прислонился к стене:
— Простите милорд, я увлекся… Я должен был подумать о том, что первая обязанность офицера — повиноваться приказаниям отечества, как и я верил, что должен повиноваться приказаниям своего… Трагической судьбе угодно было, чтобы мы стали врагами, хотя мы должны были бы быть братьями. Забудьте мои необдуманные слова и поминайте меня без злобы. Прощайте, милорд, прощайте, миледи… прощайте!
Чирилло в последний раз простился с Эммой взглядом и ушел. За ним дверь осталась полуоткрытой, и Эмма видела, как он протянул поджидающему его солдату руки. Кандалы со звоном защелкнулись на замок…
Нельсон стоял неподвижно…
— Милый! — шепнула Эмма. — Милый…
Она подбежала к нему, хотела приникнуть к нему. Но он падал в ее объятия — начался припадок…
XXXIV
Неаполь опять принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину Абукира, затем Нельсон вернулся с королем, Актоном, Эммой, сэром Уильямом в Палермо. Фердинанд устроил торжественный въезд. Затем настал черед раздачи наград «спасителям Бурбонов».
Фердинанд возвел Нельсона в сан герцога Бронтского, пожаловал ему богатое имение и ежегодную ренту в восемнадцать тысяч дукатов. Затем он вручил ему осыпанную бриллиантами шпагу, оставленную Карлом III в наследство сыну вместе с неаполитанским троном. Сэр Уильям получил портрет короля, оправленный в золотую, осыпанную драгоценными камнями раму. Мария-Каролина надела на Эмму дорогую золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы; рамку этого портрета составляли отборные бриллианты, художественной группировкой образовавшие надпись: «Eterna gratitudine» («Вечная благодарность»). Кроме того, в возмещение потерянного Эммой при поспешном бегстве из палаццо Сиесса гардероба королева послала ей полную экипировку из шелковых платьев, кружевного белья, шляп, башмаков, шалей и пр.
Празднества следовали за празднествами — увеселительные катания по воде и суше, охоты, балы; маскарады, карточная игра, попойки.
Хотел ли Нельсон оттолкнуть от себя страшного морского пловца, забыть лица осужденных, заставить умолкнуть их стоны? Он, ранее считавший делом чести выделять британского офицера сдержанными манерами и мужественной серьезностью из шумной массы распущенных итальянцев, теперь зажил их жизнью. Он очертя голову кидался в вихрь развлечений, не думал о своих обязанностях, повсюду искал удовольствий, не выбирая, не взвешивая их достоинства…
Эмма постоянно должна была быть около него. Как некогда сэр Джон Уоллет-Пайн, Нельсон тащил ее в вихрь веселья. Он громко смеялся, если она скучала, будил, если она засыпала в его объятиях, был ненасытен в изобретении новых ласк, новых объятий. Вся поправка его здоровья, которой добилась Эмма заботливым уходом в Кастелламаре, теперь сошла на нет. Опять начались припадки. Но теперь их вызывал уже не страх — они были законными мстителями за злоупотребление наслаждениями. И все-таки Нельсон все безудержнее отдавался наслаждениям, словно желая истощить свой мозг, чтобы ему было не до мучительных дум.
Друзья Нельсона, офицеры его флота, боевые товарищи прошлых сражений с тревогой следили за переменой в Нельсоне и просили Эмму наставить его на путь истинный. Ах, они, наверное, думали, что это она толкает его к беспутной жизни, тогда как на самом деле он оставался глух ко всем мольбам Эммы, сам кидался в омут развлечений и тянул за собой ее.
Наконец, будучи верным братству по оружию, Трубридж осмелился в честном и прямом письме обратиться к самому Нельсону:
«Милорд, простите меня, но искреннее уважение к Вам вынуждает меня писать Вам. Я боюсь, что Ваше здоровье пострадает от всех этих палермских празднеств. Если это случится, то флот станет проклинать всех святых этой страны.
Я знаю, Вам не может доставить никакого удовольствия карточная игра по ночам. Так к чему же жертвовать здоровьем, добрым расположением духа, деньгами, спокойствием ради нравов страны, в которой Вы не останетесь?
Вы не подозреваете и доли того, что происходит, и сплетен, вызванных Вашим образом жизни. Если бы Вы знали, как страдают за Вас Ваши друзья, то, конечно, отказались бы от всех ночных кутежей!..»
Подействовало ли это письмо?
Нельсон вдруг уехал на своем адмиральском судне из Палермо, а после переговоров с лордом Кейтом отправился на завоевание Мальты — острова, который все еще был занят французами.
И все-таки Эмма не была этому рада — от всех писем Нельсона веяло отвращением к жизни, мрачной жаждой смерти.
В Неаполе Спечиали входил в свою должность. Ввиду чудовищного количества казнимых он счел цену в шесть дукатов, требуемую палачом Томазо Парадизо за каждую казнь, слишком высокой и назначил ему месячное содержание в сто дукатов, гарантировав сохранение жалованья на год и разрешив подавать счета лишь на расходы по совершению казни.
Затем началось судебное разбирательство. К ссылке и смертной казни должны были быть приговорены все те, кто письменно или словесно злословил о короле, королевском семействе или религии, все, кто дал доказательства своего безбожия тем, что не противился республике.
Во время следствия были допущены пытки. Защиты не полагалось, апелляции, отзывов не существовало. Каждый четверг приговор должен был быть постановлен, в пятницу сообщен осужденному и в субботу приведен в исполнение.
Четырнадцатого августа был предан смерти генерал Орон-цио Масса из рода герцогов Галиньяни, подписавший капитуляцию форта Нуово, через неделю — Элеонора Фонсеко ди Пиментелли, писательница; Габриеле Натале, епископ; один из князей Колонна; один из герцогов Кассано. Двадцать девятого октября был казнен Доменико Чирилло, законодатель, врач, всемирно известный творец теории пульса.
Умирали артисты, писатели, поэты, ученые, проповедники, учителя, офицеры, купцы, чиновники. Умирал цвет искусства, науки, аристократии. Умирало все, что росло в саду итальянского рая, было зелено и мощно. А что не умирало, то чахло в темницах, желтело на чужбине…
Вопль отчаяния пронесся по всей Европе. По предписанию своих правительств иностранные послы делали в Палермо заявления, указывая на опасность, которой подвергается монархизм от излишней жестокости, советовали прекратить казни, объявить амнистии. «Патриоты», изгнанные из Неаполя, мстили бесконечным количеством памфлетов, выпускаемых ими против Марии-Каролины, сэра Уильяма, Нельсона, Эммы.
