Сто фунтов было назначено на ведение дома. Сюда должно было входить все: стол, белье, отопление, освещение, платье дам. Жалованье обеим прислугам будет платить Гренвилль. Те получали семнадцать фунтов. Мать будет иметь на карманные расходы тринадцать фунтов, Эмма — тридцать. Таким образом он оставил для себя девяносто фунтов, которыми должен оплатить платье, ученые занятия и развлечения.

— И расходы по приему гостей тоже будут лежать на мне, — заключил он. — Как бы скромна ни была наша жизнь, я должен принимать родных и влиятельных друзей, если не хочу отказаться от видов на лучшее будущее!

— Вы ни от чего не должны отказываться, сэр Гренвилль! — воскликнула мать Эммы, внимательно слушавшая его. — Вы уж только предоставьте все это нам! Я знаю людей, живущих на более скромные средства и, несмотря на это, а может быть, именно поэтому пользующихся всеобщим уважением! — Она встала с дивана, подошла к Гренвиллю и застенчиво взяла его за руку. — Я удивляюсь вам, сэр Гренвилль! Знатный лорд, умеющий рассчитывать! Когда мы ехали сюда… ах, как тяжело было мне на сердце! Я считала вас одним из тех, которые воображают, будто все сотворено лишь для их удовольствия. И я боялась, что моя бедная Эмми… ах, простите, но, когда матери приходится видеть своего ребенка в таком положении… без венца, без имени… Но когда я узнала вас… Теперь я вижу, что вы не сделаете мою Эмму несчастливой. Я совершенно успокоилась и сделаю все, чтобы вы были довольны нами!

Миссис Лайон вернулась к дивану, тихо всхлипывая. Какое-то время царила полная тишина; затем Гренвилль подошел к Эмме и заглянул ей в глаза.

— Ну а Эмили? Что скажет моя Эмили относительно нашего бюджета? Есть еще время отступить!

Она продолжала сидеть в той же позе, в которой выслушивала, как он открыто признавался в своей бедности. Себе на горе взвалил он заботы о ней и матери. А она еще сомневалась в нем, осуждала его образ действий, критиковала его характер… Она почувствовала глубокий стыд и в то же время — громадную, теплую радость. Что из того, что он не мог окружить ее богатством и комфортом! Он давал ей больше: он любил ее.

Эмма тихо покачала головой, затем наклонилась к Гренвиллю и поцеловала его руку.

Они попрощались с матерью и вместе поднялись по лестнице. Поднимаясь, Эмма прислонилась к плечу Гренвилля. От этого прикосновения все ее тело пронизало блаженное тепло.

Забвение покрыло все, что было с нею в прошлом. Сэр Джон, Геба Вестина, ребенок — ничего этого не было никогда. Она была молоденькой девушкой, девственницей. Стыдливо переступала она, чистая, об руку с возлюбленным порог брачной ночи…

Перед дверью Гренвилль остановился и предложил ей руку, словно прощаясь. Вдруг она вспомнила, что в ее комнате стояла только одна кровать.

— Ну а ты? — смущенно спросила она. — Где ты спишь?

Он не поднял на нее взора; казалось, он был смущен не менее ее.

— Я… за залом… в маленькой пристройке…

Там спал он? Отделенный от нее всем домом?

— Почему же ты не показал нам этой комнаты? — спросила Эмма, напрягая всю свою волю. — Позволь мне посмотреть, хорошо ли тебя там устроили.

Не дожидаясь согласия, она взяла свечку и пошла через свою комнату, лабораторию и зал. Она прошла мимо «Венеры» Корреджо, и в колеблющемся пламени свечи казалось, будто губы богини насмешливо улыбаются. Эмма тоже улыбнулась, с той же иронией. Пусть Гренвилль учен, мудр и силен — все-таки она имеет перевес над ним. Женщиной была она, знающей женщиной!.. И над самой собой улыбнулась она, над грезой о нетронутой девственности. Далеко ли ушла бы она с этой грезой! Перед картиной Венеры эта греза рассеялась!

Маленькая комнатка, выходившая в сад. Через открытое окно виднелось кружево черных ветвей, колебавшихся в порывах ветра. Слабое сияние на востоке возвещало приближение нового дня. Летом в этой комнате должно было быть очень хорошо. Но теперь она казалась неприветливой. Обставлена она была скудно — кровать, стул, умывальник. А ведь комната достаточно велика для разных удобств и для второй кровати тоже.

И опять в Эмме вспыхнуло недоверие. Она была любовницей Гренвилля, хотела быть ею; почему же он не брал ее?

Она обернулась и скользнула по нему взглядом.

Гренвилль не закрыл за собой двери и остановился на пороге, как бы дожидаясь, чтобы Эмма ушла. Когда их взгляды встретились, он стыдливо потупился. Ничего не оставалось в его лице от сильного мужского самосознания, от властной воли: словно молоденькая девушка, стоял он там, дрожал и краснел.

Откуда же набрался он храбрости поцеловать ее в Друри-Лейнском театре? Или это была просто вспышка случайного мужества, проблеск всепокоряющей страсти?

Теперь она поняла его удивительный образ мыслей, его манеру говорить и действовать. Несмотря на свои тридцать три года, он никогда не приближался к женщине.

Какое-то странное чувство охватило Эмму, слезы выступили на глазах. Ах, почему не может она отдать ему дивный бутон девственности!..

Смущенная, опечаленная, она склонилась к окну и оттуда еще раз посмотрела на Гренвилля. Между ними на стуле горела свеча; темной массой громоздилась у стены высокая кровать. Уйти ли ей, как того ждет Гренвилль?

Эмма смущенно отвернулась, чтобы закрыть окно и скрыть свое замешательство.

Ворвался порыв ветра… пламя свечи взметнулось… погасло…

К завтраку пришел Ромни, нагруженный коробочками и пакетами. Он был бледен, казался страдающим, в его глазах блуждали тусклые огоньки грусти. Увидев Эмму, он остановился и уставился на нее с восхищением.

— Она еще больше похорошела! — воскликнул он затем и принялся осматривать ее со всех сторон. — И опять-таки совершенно изменилась! Никто не поверит, что она была когда-то «Вакханкой» или «Мимозой». Что-то новое чувствуется в ней, более женственное, более созидательное. Почему вы не взяли с собой ребенка? Я нарисовал бы вас с ним вместе… в качестве «природы»… Молчите, молчите, Гренвилль! Я сам знаю, что это бестактно с моей стороны… Ну так я нарисую вас с собакой. В следующий раз, когда я приду, я принесу вам в подарок хорошенькую собачку…

Ромни замолчал на минутку, чтобы передохнуть. Эмма воспользовалась паузой и, смеясь, протянула ему руку:

— Ну-с, а теперь не разрешите ли поздороваться, мой строгий критик!

Он хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно, я забыл об этом! Мой череп все пустеет и пустеет! — Ромни нежно поцеловал руку Эммы. — Ах, какое ужасное время пережил я! Я думал, что умру. Я почти и не работал совсем. Ведь у меня не было модели, которую одну только и стоит рисовать на этом свете.

Затем Эмма познакомила его с матерью. Он приветствовал ее, словно мать королевы. Наконец он приступил к распаковыванию своих пакетов.

— Я хорошо знаю Гренвилля! — сказал он улыбаясь. — Для него на свете только и существуют что наука и высокое искусство. Кроме того, как закоренелый холостяк, он не имеет понятия о том, что любят прекрасные женщины. Не разрешите ли вы мне помочь вам? Дешевые пустячки, слагаемые к ногам красоты в надежде на дружескую снисходительность!

Шелковые салфеточки, флаконы с благоухающими туалетными водами и эфирными маслами, ножички, ножницы, туалетные фигурки, коробочки, баночки — все это вытащил Ромни и расставил перед Эммой. Ее мать тоже не была забыта. Для нее были припасены теплый платок и шелковый чепец. Гренвилль получил серебряный кубок.

Наконец Ромни понес все свои подарки наверх, чтобы лично расставить их в комнате Эммы. Когда молодая женщина осталась на минутку наедине со старым другом, она торопливо спросила его:

— Ромни! Скажите мне правду! Почему вы не ответили на мое письмо?

Он смутился:

— В тот момент, когда я заканчивал ответ вам, пришел Гренвилль. Он не пожелал, чтобы я писал вам. Он сказал, что стоит вам получить деньги, как вы приедете в столицу и этим вынудите его порвать с вами. Я видел, что он способен сделать так, как говорил, и знал, что вы будете несчастны, если это случится.