Он сложил карту, кивнул Эмме с омерзительной улыбкой и ушел. Эмма была словно оглушена. Ей казалось, будто на нее надвигается что-то страшное, против чего она бессильна. Она не смеет даже предупредить кого следует, не изменяя своему народу и родине!

События на Корсике приняли предугаданное Гамильтоном течение. Французам пришлось отступить из Сан-Фиоренцо. Сжигая или затопляя свои корабли, они отошли к Бастии. Город был сильно укреплен, его гарнизон был численностью пять тысяч человек, а у лорда Гуда матросов и десанта только тысяча четыреста. Несмотря на это, Нельсон настаивал на осаде. Взяв на себя руководство матросами, он готовился к сражению. Одиннадцатого апреля он начал обстрел, а двадцать четвертого мая уже донес об успехе:

«При наступлении дня перед нами развернулась самая достославная картина, какую только видел когда-нибудь англичан и которую, по-моему, мог вызвать только англичан; четыре тысячи пятьсот человек положили оружие перед меньше чем тысячью британцев! Теперь остается только Кальви — и Корсика наша!»

Из парламентских отчетов Эмма узнала, что Кальви пало десятого августа. Парламент единогласно выразил национальную благодарность флоту, но имя Нельсона не было при этом упомянуто. Через неделю пришло письмо от него самого с описанием падения последнего оплота французов на Корсике. Жара была невыносимая и наносила не меньшие потери, чем вражеские ядра, тем не менее замысел был приведен в исполнение. Нельсон принял деятельное личное участие. Несмотря на то что двенадцатого июля он был ранен и ослеплен на правый глаз осколками ядра, он не оставил своего поста. Преисполненный горячей признательности к его заслугам, лорд Гуд послал в Лондон осадный дневник Нельсона, но лорды адмиралтейства даже не упомянули его имени в числе раненых!

«Сто десять дней я сражался на море и суше, сделал три судовые атаки, два раза нападал с „Агамемноном“ на Бастию, выдержал четыре лодочных сражения, захватил две деревни, сжег двенадцать судов. Насколько я знаю, никто не сделал большего. Мой главнокомандующий похвалил меня, но более я не получил никакой благодарности. А что еще оскорбительнее: за сражения, в которых был ранен я, восхвалены другие, которые в то время фактически лежали в кровати далеко от боя. Был ли я нескромен, если рассчитывал на более справедливую награду?

Но все это не важно. Пусть мои лондонские враги замалчивают меня насмерть, пока могут; наступит все-таки день, когда бюллетень о победе будет говорить обо мне одном!»

В следующих строках он вкратце сообщал о Корсике. Паоли для дальнейших переговоров был приглашен в Лондон, на его месте вице-королем остался Эллиот.

Сэр Уильям смеялся, объятый тщеславием. Разве не предсказал он этого заранее? Только он находил неправильным, что Англия уже теперь снимает маску. Надо было усыпить сначала подозрительность этих кровожадных корсиканцев, приучить их к английскому господству разными льготами, которые потом можно и взять обратно…

Эмма слушала, не вникая в смысл его слов. Все ее мысли были с Нельсоном.

Его глаза… его большие, прекрасные глаза! Словно два солнца сверкали они, словно два солнца, испускавшие ослепительные молнии лучей…

А теперь…

В Неаполе Ванни «чистил» народ. По подозрению в якобинстве арестовывались те, у кого находили или видели запрещенную книгу или газету; кто, подражая французскому актеру Тальма, носил напудренные волосы; кто общался с французами. Но так как судьи, несмотря на бесконечные допросы, не могли добыть доказательства и молчание невинных называли закоренелым упорством, Ванни обещал крупные награды, высокие назначения и орден Святого Константина за доносы о преступлениях против его величества.

Теперь город переполнился шпионами. Всех охватило недоверие, страх овладел всеми умами, подозрительность отравила семейную жизнь. Родители и дети, супруги и сестры, начальники и подчиненные, пастыри душ и прихожане — каждый видел друг в друге шпиона и доносчика, готового заслужить сребреники Иуды.

Сам судебный процесс преисполнял умы картинами ужаса. По испанскому образцу он был тайным, судоговорение — письменным. Шпионы на жалованье, вышколенная прислуга, испорченные дети, жаждущие наследства родственники допускались в качестве достоверных свидетелей, анонимные доносы принимались как доказанные обвинения. Обвиняемому ни в коем случае не разрешалось лично замолвить слово в свое оправдание; специальные государственные чиновники делали это за него письменно. Приговор объявлялся при закрытых дверях. Члены суда имели право просматривать прежде дело, но приговор обязательно должен был последовать в определенное, очень краткое время, а потому судьи были лишены возможности воспользоваться своим правом и решающим оставалось мнение следственного судьи. Чтобы лишить обвиняемого возможности пользоваться разделением голосов поровну, состав суда всегда бывал нечетным. По приговору не допускалось ни малейшей апелляции: он вступал в силу сейчас же после произнесения и имел последствием неизменное обесчещение. Смерть, каторга, ссылка — только таким было наказание.

Однажды, во время какого-то праздника, мессинец Томазо Амато ворвался в церковь, подскочил к алтарю, повалил на пол священника и стал громогласно хулить короля и Бога. Приведенный в суд, он был осужден на смерть большинством голосов против двух, считавших его помешанным. На следующий день несчастный был казнен при восторженных криках толпы. А вечером того же дня пришло донесение от мессинского губернатора, что из сумасшедшего дома сбежал больной по имени Томазо Амато, страдавший ежегодно припадками бешенства.

Молодые школяры, дети аристократических семей, образовали общество, где произносили наивные речи о свободе и любви к отечеству. Пьетро ди Фалько, их глава, попал под подозрение, был арестован и приведен к Ванни. Запуганный угрозами судей, поверив обещанию, что наградой за чистосердечное признание будет прощение, он во всем признался и назвал имена своих друзей. Без всякой очной ставки с ними Фалько был сослан пожизненно на остров Тремити, тогда как против остальных Ванни начал процесс. Пятьдесят из них были осуждены, десять оправданы, тринадцать подверглись слабому наказанию, двадцать сосланы, трое осуждены на галеры, трое приговорены к смертной казни: Винченцо Виталиано — двадцати одного года, Эммануэле де Део — двадцати, Винченцо Гальяани — девятнадцати лет. По свидетельству учителей, это были талантливые юноши, единственная надежда родителей, любимцы товарищей. Они мужественно противостояли всем попыткам вырвать у них имена «прочих сообщников» и сложили головы на эшафоте, который был воздвигнут по приказанию Ванни, боявшегося народного возмущения, под пушками городской крепости.

В тот же день Доменико Чирилло отказался от своей должности лейб-медика при Марии-Каролине…

Отчаяние овладело знатью, горожанами, всем обществом. Из уст в уста передавали изречение Ванни, что страна переполнена тайными республиканцами и что к суду надо притянуть еще не менее двадцати тысяч. Говорили о восьмистах тринадцати процессах, которые предстояли еще по обвинению в государственной измене. Когда же Ванни не остановился перед сливками аристократии, перед старейшей знатью и высшими должностными лицами, когда он приказал арестовать одного Колонна, одного сына князя Стильяно  [15] , одного Серра ди Кассано, одного родственника герцога Руово и, наконец, самого кавалера Медичи, начальника неаполитанской тюрьмы, тут уж страх перед обвинением и стремление очиститься от малейшего подозрения стали доходить до сумасшествия: в день казни одного из осужденных брат последнего задал роскошный пир. Сидя у открытого окна с видом на эшафот, где сын истекал кровью под руками Парадизо, отец играл на гитаре…

Не раз пыталась Эмма смягчить королеву, но Мария-Каролина готова была видеть в каждом, кто говорил о милосердии, бунтовщика и соучастника в смерти ее сестры Марии-Антуанетты. При этом она всегда ссылалась на пример Людовика XVI, судьба которого показала, куда заводит несвое-, временное великодушие. Она не хотела впасть в ту же самую ошибку, не хотела успокоиться, пока зло не будет задавлено в зародыше. А потом — разве не защищала она наследство своей семьи? Она была матерью, должна была бороться за детей, как львица за своих львят. И она отклоняла каждую просьбу о помиловании, запретив в конце концов даже говорить об этом.