Теперь он опять прибыл в Сиракузы, близкий к полному отчаянию. Флот нуждался в пресной воде и пищевых припасах; но комендант гавани отказался признать силу прежнего приказа, так как с той поры получил новый, вменяющий ему в обязанность строжайший нейтралитет. Нельсон был вне себя. В письме к Эмме он выражал свое возмущение двусмысленным поведением неаполитанского правительства, тогда как он думал «лишь о том, чтобы отыскать и уничтожить французский флот».
Через час после получения этого письма Эмма была уже у Марии-Каролины. Опять просьба, опять борьба и наконец опять победа. Ночью был отправлен новый тайный приказ к коменданту гавани. Через два дня пришел ответ от Нельсона, преисполненный надежды:
«Благодаря Вам мы получили пищевые припасы и почерпнули от источника Аретузы. Разве это — не доброе предзнаменование? Мы отправимся в путь с первым же попутным ветром. И клянусь Вам, что я вернусь либо украшенный лаврами, либо прикрытый кипарисом.
Нельсон».
На следующий день Гара пригрозил отъездом. Война казалась неминуемой. Актон, дрожа, обещал произвести следствие и отдать под суд виновных, а вместе с тем, чтобы доказать добрую волю правительства, согласился на возобновление процессов по обвинению в государственной измене. Из двух тысяч восьмисот обвиняемых, которые уже четыре года томились без приговора по тюрьмам, большинство было оправдано, и только немногие приговорены к самым легким наказаниям. Ванни получил отставку и, преследуемый всеобщей ненавистью, скрылся в одиночестве где-то в отдаленном захолустье.
Несмотря на это, Гара продолжал занимать угрожающую позицию. Оправдание невинных — обязанность правительства по отношению к самому себе, но лишь наказание виновных в двукратном нарушении нейтралитета могло дать удовлетворение Франции. И, открыто напав на своего действительного противника, он потребовал отзыва сэра Уильяма.
Только победа Нельсона могла принести спасение. Но эта победа… Нельсон отплыл из Сиракуз двадцать пятого июля — теперь был уже конец августа, а никаких известий из таинственной дали не поступало, тогда как весь мир ждал их с лихорадочным нетерпением.
Только одна Эмма защищала его. Разве счастье моряка не в большей мере, чем счастье солдата, зависит от случая, от капризов судьбы? Неблагоприятный ветер мог отдалить его от цели, темная ночь — помешать заметить врага, проходя под самым носом его, буря — сломить его силу. А Нельсону еще помимо всего не хватало фрегатов…
Она оставалась непоколебимой в вере в него. Но все эти тревоги измучили ее. Сверлящие боли в висках, в глазных впадинах не давали покоя; в затылке — в том месте, где начиналась шея, что-то кололо, словно иглами. Без всякого внешнего повода кровь часто приливала к голове, заставляя пошатываться, так что ей приходилось поскорее садиться, чтобы не упасть.
Озабоченный сэр Уильям послал за доктором Чирилло. Тот осмотрел Эмму, покачал головой и повторил свое предупреждение против общения с королевой. Почти весь двор уже заразился от Марии-Каролины страшнейшей истерией. Эмма долее всех противостояла болезни, но теперь и она, по его словам, начала ощущать на себе влияние заразы.
Эмма недоверчиво улыбалась, приписывая резкость его выражений гневу на королеву, пытавшуюся подавить идейное движение в стране тем, что посылала несовершеннолетних мальчиков на эшафот. Разве она, Эмма, не страдала такими же припадками уже давно — еще задолго до того, как стала общаться с Марией-Каролиной? Но она не смела признаться в этом врачу, не могла без опасности для себя позволить ему заглянуть в страдальческий путь своего темного прошлого, хотя и страстно желала из мнения опытного врача составить себе ясное представление обо всем этом.
Чирилло был у нее первого сентября. Второго она опять чувствовала себя настолько здоровой, что уговорила сэра Уильяма отправиться в Помпею, чтобы закончить начатые раскопки. А третьего… еще рано утром лакей подал ей письмо, врученное ему двумя английскими моряками, которые ждали в приемной.
С первого же взгляда Эмма узнала почерк Нельсона. Дрожа, вскрыла она конверт и прочла:
«Дорогая моя леди Гамильтон! Скоро Вы получите возможность осмотреть корабельные обломки Горацио Нельсона. Смеет ли он рассчитывать на снисходительный приговор? Его аварии — отличия.
Позволю себе рекомендовать Вам подателей сего письма — капитанов Кейпела и Гаста. У них имеются для Вас депеши, которые авось окажутся хоть немного соответствующими Вашим ожиданиям.
Ваш Горацио Нельсон».
Повинуясь нетерпеливому жесту Эммы, лакей ввел капитанов. Задыхаясь, не будучи в силах вымолвить ни слова, она встала со стула и впилась в них взором.
Старший обстоятельно представил себя и своего спутника:
— Капитан Кейпел, миледи! Капитан Гаст! Мы явились от адмирала Нельсона из Египта, из Абукира…
— Победа? — крикнула Эмма. — Бога ради, скажите мне, победа?
Капитан Кейпел кивнул:
— Величайшая морская победа, миледи, какую только видел когда-нибудь до сих пор мир…
Он говорил что-то далее, но Эмма больше ничего не понимала. Вскинув руки, она беззвучно упала ничком.
XIV
«Абукир!» Не сама ли она крикнула это?
Эмма проснулась от звучания этого слова и бессмысленным взором осмотрелась по сторонам. Доктор Чирилло склонился к ней, взял ее за руку, пощупал пульс. Затем она почувствовала, что ей на лоб положен ледяной компресс — там что-то саднило.
Теперь она вспомнила. Радость повергла ее наземь — Нельсон одержал победу!
Победа! Победа! Время ли было тут заботиться о каком-то шраме на лбу?
Она нетерпеливо махнула Чирилло, чтобы он ушел, приказала снова ввести обоих капитанов и засыпала их бурными вопросами. Все хотела она знать, каждая деталь интересовала ее, ничто не казалось ей ничтожным. И в то же время, как капитаны рассказывали, в ее воображении рисовалась картина боя, словно эта потрясающая драма сейчас разыгрывалась здесь, перед ее глазами, словно она сама принимала в ней деятельное участие.
Перед нею в пылающем пурпуре заходило солнце, простиралось спокойное море, белел берег, наводненный толпой из Розетты и Александрии, сбежавшейся посмотреть на морской бой. Она чувствовала на своем лице нежное веяние северо-западного ветра, который пригнал плавучие крепости Нельсона в Абукирский залив. Но вот «Голиаф» и «Зылус» («Ревностный»), авангардные суда эскадры Нельсона, ринулись с громоподобным «ура» на врага. Не отвечая ни единым выстрелом, они выдержали огонь линейных кораблей, канонерок, береговых батарей, хладнокровно, словно на мирных маневрах, прозондировали незнакомый берег и потом присоединились к неожиданному маневру Нельсона, который, зайдя в тыл врага, под огнем береговых батарей отрезал французам отступление.
Но вот настала ночь, и Эмма очутилась на «Вангаре» около Нельсона, следя за его борьбой, страданием, победой…
Снедаемый боязнью, что враг снова ускользнет от него, Нельсон во все дни преследования совершенно не давал себе отдыха. Теперь, во время боя, природа мстила за дурное обращение. Его пронизывали страшные боли, лихорадочная дрожь сотрясала тело. Но ни разу не сорвался с его уст хоть малейший стон, ни разу не отдал он неясного или ошибочного приказания. Словно закованный в железо рыцарь, его дух продолжал поддерживать изнемогающее тело, призывая мозг к полету мысли, преодолевающей все чувства и страдания. Победившей в этой борьбе воле был обязан Нельсон тем, что стал победителем врагов.
В самом разгаре сражения ему в лоб попал осколок снаряда. Адмирала спешно унесли. Кровь лила ручьем, страшная рана показалась Нельсону смертельной, он готовился к концу. Дав… кое-как перевязать себя, он потребовал письменный прибор и начал составлять донесение о ходе сражения. В этот момент до него донеслось бурное «ура» матросов. Не обращая внимания на рану, Нельсон бросился на палубу, гадая о причине радости.
