Эмме показалось, что под этой шуткой кроется что-то более серьезное. Она невольно обернулась к Гренвиллю, и странно искаженным показалось ей его лицо.

Но она, наверное, ошиблась. Весь остаток вечера он охотно принимал участие в шутках, которыми обменивались сэр Уильям и Эмма, а когда поздно вечером дядя ушел, Гренвилль очень нежно простился с Эммой.

На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, присовокупив несколько любезных строк: он выразил сожаление, что не успеет повидать ее до своего отъезда в Неаполь, но рассчитывал провести с нею более долгое время, когда дела позволят ему вернуться в Англию на более продолжительный срок.

Следующий год принес Англии победу либеральной оппозиции. Лорд Нерз ушел в отставку, и премьер-министром стал Чарльз Фукс. Таким образом, чиновникам-тори пришлось уходить со своих мест. Гренвилля, правда, утвердили в должности, но он знал, что все равно разойдется во взглядах с либеральным начальством, а потому ушел сам.

Теперь в Эдгвер-роу заглянула нужда. Кредиторы Гренвилля видели в его службе некоторые гарантии, а теперь, когда он подал в отставку, накинулись на него с назойливыми требованиями. То и дело в Эдгвер-роу стали появляться сомнительные личности. Старьевщики из предместья в сумрачные вечерние часы уносили из дома предметы домашнего обихода, без которых можно было обойтись; торговцы картинами осматривали художественную коллекцию и предлагали цены много ниже действительных; ростовщики старались вытянуть из дома последний пенни. Противнее всего были посредницы, одолевающие внука Уорвика предложениями выгодного брака. Внебрачные дочери знатных лордов искали имени и положения, старые девы — удовлетворения запоздалой чувственности, истасканные куртизанки — увенчания своего позорно добытого состояния, падшие девушки — защиты от последствий тайного разврата. И все это грязью наслаивалось на существование-Тяжело доставалось это время Эмме. Снова заметила она, насколько мало, в сущности, знает Гренвилля. Она жила с ним теперь уже более двух лет, и все же он оставался загадкой для нее.

Со времени посещения дяди Гренвилль обратил особое внимание на таланты Эммы. Он заставлял ее брать уроки музыки, рисования и танцев и уделял особое внимание ее красоте. Он дарил ей всякие новые средства для ухода за телом, оберегал ее от грубых домашних работ, следил за ее режимом. При этом он старался привить ей манеры высшего общества, постоянно возбуждал ее тщеславие. Он накупил ей массу нарядов и украшении, словно она готовилась поступить в гарем султана…

Все это стоило денег, но Гренвилль не жаловался: он всеми силами старался скрыть от нее свои денежные затруднения и хлопоты. Однажды, вернувшись после сеанса у Ромни, Эмма застала Гренвилля перед пустой рамой «Венеры» — картины не было… Когда же Эмма в ужасе всплеснула руками, Гренвилль поспешил уверить ее, будто она ошибается: он, дескать, только отдал картину для частичной реставрации, а денег у него более чем достаточно. Чтобы доказать ей это, он предложил ей вечером отправиться в Ренледж, аристократический концертный зал, где в этот вечер ожидался двор. Он предложил ей надеть лучшие наряды, ценные украшения, сказав, что этим он докажет завистникам и клеветникам, что он еще не разорен. При этом он смеялся. Но Эмма не обманулась: в диком блеске его взгляда отражалась вся его душевная растерзанность.

Гренвилль поехал вперед, чтобы запастись билетами. Когда Эмма вошла в зал, она увидела Ромни, который оживленно разговаривал с каким-то господином. Ромни познакомил их: это был итальянец Таллинн, импресарио концерта. Таллинн пригласил участвовать в концерте певицу Банти, имя которой было у всех на устах. Ради нее на концерте обещал присутствовать королевский двор, так как королева Шарлотта хотела послушать неаполитанские народные песни из уст прославленной примадонны. Но Банти простудилась в холодных туманах Лондона и отказалась в самый последний момент от участия. Таллинн был в отчаянии. Он знал, что гордая королева примет отсутствие Банти как личную обиду, и был готов на все, только бы достать хоть кого-нибудь для замены итальянки.

У Эммы блеснула идея.

— Не могу ли я помочь вам, синьор Таллинн? Конечно, неаполитанских песен я не пою, но, быть может, понравятся мои уэльские песенки древних бардов? Я сама аккомпанирую себе. Наверное, у вас найдется лютня?

— Ваше предложение очень любезно, мисс Харт, — смущенно ответил пораженный маэстро, — но… вопрос еще…

— Достаточен ли у меня голос? Ну так справьтесь у мистера Ромни или сэра Гренвилля или — еще лучше — ввиду того, что эти господа могут оказаться пристрастными, испытайте сами! У вас, наверное, найдется достаточно времени, чтобы прослушать где-нибудь в комнате одну из моих песенок. А не понравится вам — говорите прямо! Я не обижусь!

Публика встретила извещение о перемене программы с недовольным ворчанием. Только ради Банти посетители платили высокую входную цену, а теперь появляется какая-то неизвестная певица.

Но когда Эмма появилась под руку с Таллинн на эстраде, сразу наступила тишина. Все с удивленным восхищением смотрели на концертантку.

— Да ведь это мисс Харт! — крикнул чей-то голос. — Цирцея Ромни!

Это была герцогиня Аргайльская, родственница Гамильтонов, сидевшая в ложе около эстрады. Она кивнула Эмме, которую до той поры никогда не видела, и зааплодировала ей. По залу пробежал шепот удивления и восторга, слова герцогини облетели всех. Затем все сразу стихло: под пальцами Эммы послышались первые аккорды лютни.

Играя прелюдию, Эмма глазами искала Гренвилля. Она нашла его бледное, возбужденное лицо и улыбнулась ему. Чего он боялся? Вот она была совершенно уверена, совершенно спокойна. Разве не для возлюбленного пела она? Если она будет иметь успех, если она станет прославленной певицей, если золото дождем хлынет к ней — всем она будет обязана только Гренвиллю. И все — славу, богатство, всю свою душу — положит она к его ногам.

И, объятая сознанием своей возвышенной, святой любви, она запела…

Эмма имела колоссальный успех: Банти была забыта, Уэльс победил Неаполь. Эмму вызывали бессчетное количество раз, заставляя петь все новые и новые песни. Герцогиня Аргайльская послала Эмме свою карточку со словами восторженной похвалы; лорд Эберкорн просил, чтобы его представили ей; Ромни непременно хотел нарисовать ее в качестве святой Цецилии; когда же она уезжала с Гренвиллем из Ренледжа, знатные кавалеры и дамы столпились вокруг, чтобы видеть ее.

Гренвилль был не совсем согласен с восторженными похвалами слушателей. Он не был согласен с излишне страстным исполнением, переступавшим эстетические границы искусства, но в то же время не бранил ее, а даже находил слова одобрения.

И все же успех скорее опечалил, нежели обрадовал Гренвилля. В карете он был молчалив и сумрачен; когда же дома Эмма взглянула на него с молчаливой просьбой, он отвернулся. Он устал, ему нужен был покой. Он заперся в своей комнате, но не заснул: поздно ночью слышала Эмма, как Гренвилль шагал взад и вперед.

На следующее утро мать подала Эмме письмо от Галлини. Импресарио прилагал к письму блестящий контракт. Если она подпишет этот контракт, он повезет ее в концертное турне, она будет получать тысячу фунтов в год и бенефис при условии выступать не чаще двух раз в неделю.

Эмма, дрожа от радости, бросилась матери на шею, заплакав об ужасе прошлого и о счастье будущего, мечтая, что своей новой деятельностью освободит возлюбленного от мученичества нужды. И, помахивая письмом Галлини, она кинулась наверх к Гренвиллю, чтобы увидеть, как в его глазах вновь загорится луч радости.

Через час она вернулась бледная, расстроенная. Все кончено — Гренвилль категорически отказался позволить ей подписать контракт. При этом он напомнил ей об условиях, на которых взял ее: она обещала ничего не предпринимать без его согласия. Эти условия она нарушила выступлением на эстраде Ренледжа. Она открыто выставила его напоказ перед его родными, перед всем двором. А теперь она хочет еще более унизить его, сделать его зависимым? Его сердце истекает кровью при мысли, что ему нужно расстаться с ней, но это необходимо, этого требует его мужская честь.