Мария-Каролина взволнованно встала:

— Миледи! Вы говорите так, как будто сами разделяете эти идеи!

— Я ненавижу их, как это делают все люди сердца и чувства, но тем не менее, когда я ставлю себя в положение этих людей… разве может отступить назад народ, который зашел так далеко, что потащил на эшафот своего невинного короля? Если он отпустит на свободу королеву, разве не возникнут опасения, что она вернется обратно во главе войска, требуя отмщения?

Пламя сверкнуло из глаз Марии-Каролины.

— Беззащитную женщину? Невинных детей? О, если они только осмелятся… если только осмелятся! — Она быстро забегала по комнате, затем резко остановилась перед Эммой с нахмуренным лбом и подозрением во взгляде. — К чему вы говорите мне все это, леди Гамильтон? Вы говорите, как Актон, сэр Уильям, князь Кастельчикала, маркиз Ванни, прокуратор Гвидобальди. Они называют якобинские идеи поветрием, распространившимся из Парижа по всей Европе, и говорят, будто бы и в Неаполь тоже пробрались офицеры адмирала Латуш-Тревиля, тайно высадившиеся на берег, чтобы совратить нашу молодежь. Будто бы я уже не могу положиться на свой собственный двор! Дворянство, чиновники, горожане, войско, флот — все строят заговор против трона. Так беспрерывно внушают мне. А теперь и вы еще, миледи! Теми несколькими минутами отдыха, которые изредка выпадают мне на долю, вы пользуетесь, чтобы вызвать предо мной кровавый призрак

— Людовика. Чего вы добиваетесь этим? Уж не должна ли я растеряться от всего этого и пойти на то, чего открыто не смеют от меня потребовать?

Голос королевы звучал резкой угрозой, она пристально смотрела на Эмму. Не догадалась ли она о тайной работе Актона и сэра Уильяма, которые старались извлечь пользу для Англии из недоразумений между королевой и ее народом? Эмма с трудом подавила свое беспокойство. Прибегая к изученному в школе мужа искусству притворства, она гордо подняла голову и смерила королеву искрящимся взором.

— Ваше величество приказали мне сказать, что я думаю. Если мои слова не нравятся… Я английская посланница. Всемилостивейше разрешите мне, ваше величество, удалиться!

Мария-Каролина стиснула зубы и резко отвернулась.

— Как вам будет угодно, миледи!

Эмма сделала глубокий реверанс и пошла к двери. Но когда она была уже на пороге, королева кинулась за нею и схватила за платье.

— Ты и на самом деле пошла? Разве ты не видишь, что я больна, что мои силы на исходе?

— Ваше величество…

— Ах, да оставь ты в покое «величество»! Когда мы наедине… Ну да, я тебя обидела! У меня горячая кровь… Ну прости меня! Довольна ли ты теперь?

Обняв Эмму, Мария-Каролина отвела ее к дивану, усадила, стала ласкать, целовать. Она, словно большой ребенок, играла с Эммой, как с куклой. Затем она опять взяла нож и, продолжая чистить фрукты, смеясь, всовывала Эмме в рот лучшие кусочки.

Эмма не сопротивлялась. Она смеялась в ответ на шутки, отвечала ласками на ласки, но в ее душе вставала какая-то горечь. Она не видела способа исполнить возложенную на нее задачу. Королева вечно ускользала от нее. Отличаясь в политике упрямой закоснелостью, Мария-Каролина в личном общении была нервна, порывиста, впадала из одной крайности в другую.

Так прошло время до позднего вечера, когда дежурный камергер доложил о прибытии кабинет-курьера Феррери. Мария-Каролина удивленно взглянула на камергера:

— Феррери? Разве он не в Персано с королем?

— Он прибыл оттуда с письмом к вашему величеству.

Удивление королевы возросло. Она задумалась на мгновение, а затем приказала впустить Феррери.

Тот вошел, разгоряченный бешеной скачкой. Пошатываясь, пошел он к Марии-Каролине, но остановился на почтительном расстоянии и медленно открыл курьерскую сумку. Быстрый, беспокойный взгляд его глаз скользнул по Эмме.

В ее голове блеснула мысль. Фердинанд не знал, что она должна была подготовить королеву. Что, если он написал теперь жене то, что не решился сообщить ей лично?

Эммой овладел страх. Доменико Чирилло, лейб-медик королевы, назвал нервную порывистость королевы истерией, следствием частых родов и многих забот и огорчений. Под влиянием всевозрастающей озабоченности болезнь прогрессировала, так что при резком потрясении легко могла произойти катастрофа…

Когда Мария-Каролина схватила письмо, Эмма упала перед ней на колени:

— Не вскрывайте письма, ваше величество! Не читайте его, пока я…

— Что с вами, миледи? — удивленно спросила королева. — Феррери тоже сам не свой…

Она вскрыла печать, развернула бумагу…

— Заклинаю ваше величество выслушать меня сначала! Вы только что спрашивали меня, почему я…

Королева вздрогнула:

— Мария-Антуанетта?

Поднеся письмо к своим близоруким глазам, королева начала торопливо читать его, вполголоса повторяя слова. Вдруг она согнулась, смертельно побледнела, а затем страшная судорога потрясла все ее тело. Словно пораженная ударом хлыста, она подскочила, открыла рот, как бы собираясь закричать. Ее взор дико забегал по комнате, наконец остановился на Феррери.

Сначала королева смотрела на курьера так, словно не узнавала его, а затем ее зубы скрипнули, стан выпрямился, лицо стало непроницаемо бесстрастным. Выронив письмо, она судорожно вцепилась пальцами в стол. Одну минуту она простояла неподвижно. Затем тень улыбки скользнула на ее устах.

— Не будете ли вы так любезны, миледи, дать Феррери кошелек с моего письменного стола? — сказала она голосом, который, казалось, выходил из самых недр груди. — Благодарю вас, Феррери, за вашу старательность на службе королю. Теперь отдохните и вернитесь завтра утром в Персано. Скажите его величеству, что я благодарю его за внимание и желаю удачной охоты.

Она милостиво кивнула ему, но, когда Феррери вышел из комнаты, она все еще продолжала кивать в ту строну, где он стоял, — с той же улыбкой, улыбкой прирожденной королевы…

Вдруг ее руки отцепились от стола, она со страшным криком упала на него и отчаянно забилась лбом о дерево.

Долго лежала она так, испуская глухие стоны, которые всеми силами старалась подавить. Эти стоны разрывали сердце Эммы; обвив руками королеву, она склонилась к ней, называя ее именем, которое дали ей на родине близкие:

— Шарлотта! Шарлотта! Лоттхен!

Мария-Каролина подняла голову, как бы прислушиваясь к далекому голосу.

— Тонерль?  [13] — пробормотала она, вдруг заговорив по-немецки. — Моя Тонерль! Моя милая Тонерль! Она умерла, ее убили… безжалостно, позорно убили!

Она схватилась за нож и высоко взмахнула им, как бы собираясь всадить себе в грудь. Эмма ухватила ее за руку. Началась безмолвная борьба. Вдруг рука Эммы скользнула вниз, нож опустился, разрезал платье Эммы и упал на пол. И словно силы Марии-Каролины были исчерпаны в этом движении — она без чувств рухнула на пол.

Эмма отнесла ее на диван, кинулась в прихожую, приказала позвать доктора Чирилло. Затем вернулась обратно к королеве, заперев дверь от любопытных взоров. Только теперь она заметила, что ранена: по груди тянулся длинный окровавленный надрез. Эмма кое-как перевязала рану, застегнула платье и пошла навстречу пришедшему Чирилло.

Этот доктор лечил королеву уже много лет, знал природу ее болезни и обращался с ней как строгий врач, не считаясь с ее саном. Он привел ее в чувство, перенес с помощью Эммы на постель и предписал долгий, спокойный сон. Когда же в ответ она с горькой улыбкой только покачала головой, он дал ей морфия.

Чирилло хотел дежурить возле королевы всю ночь, но она воспротивилась этому — ее беспокоило это холодное, бесстрастное лицо, и она заявила, что только одна Эмма должна остаться при ней. Она упорно стояла на своем и грозила встать, если врач не уйдет; в конце концов ему пришлось повиноваться.

Эмма должна была запереть все двери. Повсюду мерещились Марии-Каролине бледные, грозные лица, малейший шорох пугал ее. Несмотря на морфий, сон не являлся; королева беспокойно металась на подушках, впадала в полусон, в котором как видение появлялась отрубленная голова Марии-Антуанетты, а бедная больная сейчас же просыпалась со страшным криком.