Лука

(подходя к нему).

Дедушка, у меня есть кое-что смертоносное, но оно малого калибра. Мне автомат нужен, как воздух. Дай мне его, дедушка.

Штефан

(мрачно).

Вот смеркнется, тогда выкопаешь его себе... А раньше нельзя.

Лука.

Ах, черт! Что же мне делать?

На крыльцо поднимается

отец Юлиан,

сорокалетний мужчина, выше среднего роста, с худым, бледным, старательно выбритым лицом, окаменелые черты которого не проявляют ни печали, ни радости. Лишь изборожденный морщинами лоб и задумчивые глаза говорят о том, что страсти не чужды этому человеку. Коротко подстриженные волосы по­крыты на висках сединой. Движения отца Юлиана спокойные и плавные. Волнуясь, он достает из кармана белоснежный носовой платок и вытирает лоб. Говорит тихо, но выразительно. Ходит почти неслышной походкой, и потому, быть может, кажется, что он появляется неожиданно и также внезапно исчезает, как бы сливаясь с фоном. На нем — старая, но доброт­ная сутана, плотно облегающая его фигуру, черная мягкая шляпа с гори­зонтальными полями. Из-под сутаны выглядывает глухой черный во­ротничок с твердым белым подворотничком.

Отец Юлиан.

Слава Иисусу Христу!

Штефан

(нерешительно).

Слава во веки!

Отец Юлиан.

Я вам не помешал?

Лука.

Нет.

Отец Юлиан

(Луке).

Параска передала мне просьбу вашей бабушки.

Штефан.

И вас моя старая замучит, отче. Уже семнадцать раз за этот месяц вы исповедовали и причащали ее, а сегодня снова мир стал ей в тягость: «Умираю, говорит, приведи священ­ника». Одно горе, а не баба. Сосет мою кровь, как пиявка, при­вередничает.

(Стиснув ладонями виски.)

Что мне с ней делать?

Отец Юлиан. «Что

мне делать?» С каждым днем мне все труднее отвечать людям на такие вопросы.

Лука.

Странно. Я считал вас более уравновешенным чело­веком. А как ваши дела с колоколом?

Отец Юлиан

(делая вид, что не слышит первых слов Луки).

Я верю в то, что вскоре новый колокол, купленный на пожертвования прихожан нашей церкви, понесет благовест всем яснычанам.

Штефан

(подходя к Луке и отцу Юлиану и, озираясь на печь, где лежит баба Олена).

Хорошее дело сотворите, отче. Но не лучше ли обождать й повесить колокол лишь тогда, когда можно будет прозвонить им за упокой... тем, что играют? Слышите?

Отец Юлиан.

Наш колокол, Штефан, будет возвещать людям радость, а не печаль, ибо для счастья сотворено племя человеческое, а не для горя и смерти.

Лука

(удивленно).

Что это, отче? Неужели текст для песни, которую они играют?

Отец Юлиан

(наклоняя голову).

Что же это оборвало музыку?

Лука.

Как-то очень внезапно... Посредине песни.

(Вы­бежав на порог.)

А вы, отче, довольно странно понимаете свои пастырские обязанности. Вы все еще не хотите в звуках этой му­зыки услышать свою собственную поминальную. Другой бы слу­житель церкви на вашем месте сейчас...

Отец Юлиан.

Я понимаю свои обязанности так

(при­ложив руку к груди),

как их подсказывает мое сердце...

Лука.

Ваше сердце? Еще недавно мне казалось, что в нем есть место лишь для Варвары Петрич. Вы способны выполнить любую ее просьбу. Даже... выдать фальшивую метрику... Прости­те!

(Уходит:.)

Отец Юлиан

(стоит минуту с нахмуренными бровями, потом подходит к Штефану и кладет руку на его плечо).

Кто это посеял столько злобы в душе вашего внука, Штефан?

Штефан.

Не я, не я, отче,— люди посеяли. Вы же видите, что делается! Брат восстал против брата, а сын — против отца. Меня, старого хозяина, выгнали из дедовской хаты и хорошо еще, что не затолкли цепами, как бешеного волка. Кто мог поду­мать, что все так обернется, что Советы придут снова, а Луке придется так долго мыкаться по свету? Хорошо, что еще пустили его обратно... Божье это дело, отче.

(Пауза.)

Лука был в детстве добрым ребенком, хоть к ране прикладывай, но господь наш, в троице единый, сотворил его зрячим, вот Лука и достиг разума, да так достиг, что пошла в нем кровь играть, кипеть. Чужая беда ему, видите ли, не игрушка.

Отец Юлиан.

А чужая жизнь?

Штефан

(со страхом отскочив, пристально заглядывает в глаза отцу Юлиану).

Что... что вам померещилось, отче? Мой внук, моя кровь, моя... моя... единственная надежда.

Отец Юлиан.

Успокойтесь, Штефан. Вы меня непра­вильно поняли. Ведь вы церковный староста, и я не могу не дове­рять вам.

Баба Олена

(в поле зрения которой попал Штефан).

Штефан! Аспид лукавый, чтоб у тебя глаза повылезли! Опять запрятался от меня? Не выйдет! Теперь и к богу не подскочишь и в землю не пробьешся. Хочешь — под черепицей зятя сиди, хочешь — под плетнем валяйся. Нет для тебя другого выхода, бродяга несчастный.

Не махай, пугало, не махай! Тебя и курица теперь не боится, а я — тем паче. Кончились твои денечки. Мне, старой, что? Мне и у зятя хорошо. Почитай, каждый день мясное ем и никто на меня не орет. И ночи у меня спокойные, не то, что бывало раньше: од­ним глазом спишь, другим — в окно глядишь, не поджег ли слу­чайно кто твоей хаты. А теперь ты, злодей, горюй, и терпи, и кай­ся за век мой исковерканный, за неволю мою татарскую, за свои мерзкие грехи и за тот, самый тяжелый, что и мою душу сушит. Нет тебе за него наказания...

Иди прочь, лиходей! Вот святотатец! Не тронь меня, отсохли бы твои руки!

Отец Юлиан

(быстро подходит к Штефану и хватает его за поднятую уже руку).

Штефан!.. Оставьте меня с больной.

Штефан

(сквозь зубы).

Убила бы тебя нечистая сила!..

(Идет к выходу, но останавливается с явным намерением под­слушать.)

Баба Олена

(хочет поцеловать руку отцу Юлиану, но тот ее отдергивает).

Спасибо вам, отче, за ваше заступничество, за спасение. Загрыз бы меня аспид лукавый. О господи, господи...

Отец Юлиан

(помогая себе жестами).

Как сердце, бабка Олена?

Баба Олена.

Сердце? Печет! Огнем горит. В злой час грех утаенный, грех святотатства гнездо себе свил возле моего сердца. Не под силу мне больше молчать, отче. Пусть истопчет меня Штефан ногами, пусть убьет, самые тяжкие муки приму, но перед престолом божьим грешницей не предстану. Во имя отца и сына.

(Крестится.)

Штефан

(приближаясь

).Отче! Вы же видите сами, старая уже тронулась и несет бог знает что...

Баба Олена.

Опять этот сатана, чтоб ты оплыл, как воск! Снова мне уста замуровываешь... О господи, господи...

Отец Юлиан

(Штефану.)

Я вам сказал — выйдите!

Штефан. Я пойду, но вы все равно не верьте ей.

(Топчется на месте).

А на колокол, преподобный отче, хотя я уже нищий, самый последний бедняк сегодня, тоже дам посильную лепту. Дам, пусть бог мне свидетелем будет, дам!

Отец Юлиан.

Идите!

Штефан

(поспешно).

Иду, отче.

С левой стороны поднимаются по ступенькам, держась за руки, Мыко

ла Воркалюк и Параска.

Мыколе уже под шестьдесят. Он боль­шого роста, крепок, немного мешковат. Над высоким выпуклым лбом — буйная серебряная шевелюра. В круглых серых глазах играют чертики. Смеется редко и беззвучно. Волнуясь, Мыкола Воркалюк напевает «свою песню» без слов, которая подтверждает, что он при безусловной любви к музыке совершенно лишен слуха. В минуту гнева его добрые глаза заволакивает непроницаемый туман, а дыхание становится коротким и обрывистым, как у человека с больным сердцем. В такие минуты его слег­ка суматошные движения становятся плавными и уравновешенными и весь он словно вырастает на глазах. На нем — старая небольшая поярковая шляпа с изогнутыми полями, длинная зеленая куртка с боль­шими кожаными пуговицами и выпуклыми карманами, из которых вы­глядывают газеты. Под расстегнутой курткой (какую обычно носят лес­ники) виднеется серый поношенный пиджак, под ним — свитер из грубо сплетенной белой овечьей шерсти. Штаны из черного в рубчик вельве­та, схвачены под коленями толстыми спортивными чулками с тироль­ским узором. На ногах — тяжелые солдатские ботинки с толстыми по­дошвами. Через плечо перекинута кожаная сумка, уздечка и вожжи.