Норма.

И ты принял это к сведению?

Бентли.

Я только офицер, Норма.

Норма.

А я до сих пор думала, что ты не только офицер.

(Прячет конверт и бумаги в сумку.)

Бентли.

И ты была права. Но что ж мы сможем сде­лать, дорогая, если против нас выступила грозная бюрокра­тическая машина, которая беспощадно раздавит каждого, кто осмелится стать ей на пути? Эта машина только в одном случае выходит из строя, когда она наталкивается на Рос­сию. Теперь тебе понятно раздражение Петерсона?

Норма.

Понятно.

Бентли.

Ты знаешь, что происходит сегодня в лагере перемещенцев? Достаточно было невинной демонстрации в защиту Макарова, чтобы власти запретили этим людям в те­чение недели оставлять бараки. Можешь пойти полюбоваться. Зрелище, достойное богов; вся военная мощь Соединенных Шта­тов свалилась на головы двух тысяч безоружных белых рабов. Сверхмощные танки патрулируют на улицах города, вокруг лагеря снуют бронемашины. Но самое удивительное в этой комедии то, что она каждую минуту может превратиться в трагедию. Наши мыловары умеют стрелять в безоружных! И в грудь и в спину — в зависимости от объекта; но своим соотечественникам они предпочитают — в спину.

Норма.

Зачем ты мне говоришь все это?

Бентли.

Подумай, стоит ли из-за одного-единственного человека идти так напролом, так отчаянно в такое время, когда, может быть, завтра твоя помощь будет нужна десяткам тысяч? Мы, Норма, входим в полосу мрака еще более страш­ного, чем тот, который покрывал Европу на протяжении по­следних лет.

Норма

(со слезами в голосе).

Нет, нет! Никогда в это не поверю!.. Я не поверю, чтобы петерсоны могли когда-нибудь диктовать миру историю. Я не была на войне, я не видела и не знаю, как взрываются бомбы, но я видела слезы матерей, я видела огромное кладбище наших убитых в Люксембурге, я осматривала концлагерь в Дахау, и я не могу, не могу по­верить, чтоб все это не оставило следов в человеческих умах и сердцах...

Бентли.

Норма, милая моя! И ты хочешь стучать в серд­це Петерсона?

Норма.

Да! Может, достучусь и до сердца твоего Петер­сона! А если это не удастся мне, то буду стучаться в другие сердца — человечество не состоит из одних петерсонов! Ты считаешь, что не стоит лезть на рожон из-за одного-единственного человека. Стоит! Макаров — не только севастопольский моряк, солдат, он — символ, и если бы я сегодня махнула ру­кой на его судьбу, моя совесть сказала бы мне: ты махнула рукой на судьбу всего человечества. И если мы позволим этим твоим охотникам за скальпами убить Макарова, так же как позволили несколько дней назад убить Анну Робчук, то зав­тра они протянут лапу за скальпами наших братьев и сестер. Неужели ты этого не понимаешь, Эдвин? Неужели ты в луч­шем случае только Гамлет?

Бентли

(помрачнев).

Гамлет? Тот был принцем, и у него было больше возможностей влиять на ход событий, чем у меня. А впрочем, сегодня это единственная роль, которая дает че­ловеку возможность быть свидетелем не только начала конца, но, пожалуй, и самого конца.

Норма.

Свидетелем!.. И это все, что я могу ждать от тебя, да?

Бентли

(развел руками).

Я не создан для роли Дон Кихота. Наконец, может, и я согласился бы на эту роль, если бы имел дело с баранами Сервантеса.

Слышишь! Слышишь, каким импозантным шагом идут на рыцаря печального образа бараны президента Трумэна?

Норма

(вставая).

Слышу и принимаю вызов, Эдвин. Иду одна к Петерсону.

(Бросает деньги на стол.)

Я уже нашла свой путь и глубоко верю, что даже без тебя, Эдвин, я не буду на нем одинока.

(Уходит.)

Земля дрожит от тяжелого танка, который проходит мимо трактира «Под золотым орлом».

Бентли.

Погоди, Норма!

(Поднимает воротник куртки, идет к двери, но в последнюю минуту передумывает. Заметив недопитое Нормой виски, ленивым шагом переходит к столу и поднимает стакан.)

Слышно, как приближается второй танк.

Фрау Мильх!..

Я пью за детское, безрассудное, но большое сердце маленькой Нормы Фанси!..

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Помещение контрразведки. По радио передают песню «Тихая ночь, святая ночь» по-английски. Майор

Петерсон

сидит около натопленной печки и читает Библию. На его носу очки. За окном — на крышах свежий пушистый снег. Читая, майор медленно шевелит губами. Телефонный звонок. Петерсон встал, положил Библию на стол.

Петерсон.

Ага! Редакция! Мери кристмас! Да, след­ствие поручено мне. Дело государственного значения... Ага... Вот проклятая!.. Не верю в ее карьеру. Что? Ключ?.. О, черт!.. Ага... Часы и платиновые серьги, ага... Что думаю?.. Я думаю, что это мистификация, продукт воображения экстравагантной экзальтированной девушки... На всякий случай я не советую печатать. Неужели у Нас не было ничего другого под рукой?.. Что?.. Совершенно верно, это не мое дело, зато оно имеет обще­государственное значение. Престиж наших властей на этом кон­тиненте... Я очень рад, что вы понимаете меня с полуслова... Хорошо! Со своей стороны и я сделаю также все от меня за­висящее.

(Положил трубку. Нервно шагает по комнате. Зво­нит.)

Тюрьма?

Лейтенант О'Кенни? Немедленно привезите ко мне Макарова!

(Увидев Боба, снял очки и медленным шагом возвратился на свое место у печки.)

Выключить радио!

Так! Что скажете, сержант.

Боб.

Я, по поводу Макарова.

Петерсон.

Очень приятно.

Боб

(вздыхает).

По правде говоря, мне не очень приятно, сэр...

Петерсон.

Любопытно. Ну, ну...

Боб.

Было не совсем так, как я сказал. На самом деле было иначе.

(Кашлянул.)

Я не один обыскивал Макарова.

Петерсон.

Что?! Вы, сержант военной полиции, осме­лились говорить мне неправду? Мне?! Вы знаете, чем это пахнет?

Боб.

Знаю, сэр. И все-таки я не могу молчать.

Петерсон.

Ну, ну, говорите дальше!..

Боб.

Я думаю, сэр, что Макаров тут ни при чем и что его придется выпустить.

Петерсон.

Выпустить? Благодарю за совет, сержант. Чем еще повеселите меня?

Боб.

Сэр! Я думаю, что не Макаров должен идти на тот свет, а кто-то другой.

Петерсон.

Скажите, вы не пьяны? •

Боб.

Нет, сэр. Мне нужно здорово нахлестаться, чтобы я стал пороть чушь. Я не пьян, сэр.

Петерсон.

Тем хуже для вас, сержант! Значит, вы за­являете, что на следствии говорили неправду. Иначе говоря — врали?

(Встает.)

Боб.

Да, сэр. Иначе говоря, я врал.

Петерсон.

А теперь?..

Боб

(опустив голову).

Теперь... теперь меня мучает со­весть.

Петерсон.

Что такое? Совесть? Вы сколько лет служите в полиции?

Боб.

Полтора года. Меня откомандировали после выхода из госпиталя.

Петерсон.

А-а! Понятно. А ваша совесть не ходит ли случайно в юбке и не называется ли она мисс Норма Фанси?

Боб.

Нет, сэр. Моя совесть тут.

(Ударяет себя в грудь.)

Рядом с фашистской пулей.

Петерсон.

В таком случае я вам советую скорей оперировать ее вместе с этой пулей. А пока что — вы пьяны, сержант, и в этом ваше счастье. Иначе я отдал бы вас под суд. Можете идти!