Таким непримиримым патриотом-художником

он вошел

в историю нашей многонациональной литературы. И в том, что

сегодня

украинская советская литература стала явлением не

только

всесоюзным, а и международным,— большая заслуга и Ярослава Галана.

Борис Буряк

Рассказы

КАЗНЬ

Когда его ввели в зал суда, там еще никого не было. За окнами уже третий день бесновалась метель, и сквозь облепленные сне­гом стекла в зал заползали сумерки. Он сидел между двумя хму­рыми конвоирами и робко покашливал хриплым, глубоким каш­лем. Ему было неловко нарушать своим кашлем тишину и сидеть на самой середине огромного зала, куда его привели и усадили так, чтобы все могли осматривать его невзрачное крестьянское лицо, его старую, потертую куртку и военные, еще русские, са­поги со смешно загнутыми носами. Он знал, что его опять будут допрашивать об этой неинтересной, осточертевшей ему истории, и хоть не станут больше остервенело бить в зубы и под бороду, все же придется снова, в четвертый или пятый уже раз, рассказы­вать про эту гниду — осадника Миколайчика, про собачью его душу, про неудачное нападение на него и глупое бегство с дев­чонкой на руках.

Нет, ни за что не надо было брать Гапку с собой, да еще в такую стужу. Гапка могла спокойно остаться у тети Пелагеи (только теперь вспомнилась тетя Пелагея), там бы и росла, а довелось бы ему вернуться, и отца вспомнила бы. Матери вот и не видела толком, а не забыла, шестой год уже, а не забыла, вспоминает. Вспоминала бы и его. Нет! Гапка вспомнила бы... «Она моя»,— прошептал он, и от этого у него под сердцем что-то екнуло, и так остро, так остро захотелось ему увидеть Гапку! Он окинул взглядом зал и никого не увидел. Тогда ему захотелось выглянуть за двери, в коридор: там темно, может, он и не заметил ее, стоявшую где-нибудь в уголке. Он уже собрался было бро­ситься к дверям, выбежать в коридор и позвать ее во весь голос, но в этот самый миг дверь отворилась и в зал вошел пристав. Он почистил тряпочкой медное распятие, стоявшее на столе, и как раз вовремя положил около свечей спички: в тот же момент в боковых дверях появился председатель трибунала, пухлый ста­рикашка с заспанным лицом, которое он никогда не брил, скрывая огромную бородавку на левой щеке. Но вместо бороды росла се­дая щетина, нисколько не прикрывавшая безобразной бородавки, и, должно быть, поэтому судья уже двадцать лет лечился от кам­ней в печени. Он исподлобья поглядел на подсудимого и недо­вольно покосился на пустующее место секретаря. Затем повер­нулся, подобрал тогу и вышел. У подсудимого беспокойно заби­лось сердце. Ему почему-то казалось, что взгляд судьи, его гримаса и то, что он вышел, хлопнув дверью,— все это вместе предвещало дурное.

Через минуту что-то заскрипело и вошел офицер военной жандармерии, стройный человек с прилизанными русыми воло­сами, с напудренным лицом, перетянутый скрипучими ремнями, между которыми болтались на пестрых лентах бесчисленные кресты и медали. Не взглянув на подсудимого, офицер сел за столик у окна и принялся рыться в портфеле. Вслед за ним вошел прокурор. Он молча поклонился офицеру и, потирая руки, на­правился на свое место — справа от судей. Разложив перед собой бумаги, он удобно расположился в кресле, привычным движени­ем приклеил к глазу монокль, зевнул слегка и уставился на Гната. Но, вероятно, разочаровался, потому что зевнул пошире, снял монокль, откинул голову на спинку кресла, повернувшись к залу благородным профилем лорда, и прищурился.

Члены трибунала заняли свои места в десять часов. Посреди­не, под огромным изображением белой женщины с завязанными глазами, державшей в одной руке весы, сел пухлый председатель. Слева от него занял свое место другой судья, худой, черный, с пылающим, словно горячечным взглядом. Обыватели городка знали его как непримиримого врага прокурора, но об этом больше всех могла бы рассказать жена судьи, которая была на двадцать лет моложе мужа и смертельно скучала в глухой провинции, где один только прокурор «понимал ее небудничную, погибшую душу».

У другого члена трибунала была черная козлиная бородка, хитрые глазки и такая же натура. Перед известным маем [1]он был стопроцентным эндеком [2]: читал только «Варшавскую», призна­вал только Галлера [3]и яро, до потери сознания ненавидел все, что «пахло Востоком». После мая он даже скорее, чем прокурор, сориентировался: выбросил из канцелярии портрет Галлера, первый подписался на «Глос правды» и так же яро, до потери сознания ненавидел все, что «пахло Востоком».

Рядом с ним сидел молоденький напомаженный секретарь. Он тоже скучал в провинции и мастерски выслуживался перед начальством, лелея одну мечту — попасть когда-нибудь в Варша­ву и ходить хоть раз в неделю на дансинг в «Адрию». Как раз в тот момент, когда мечтатель-секретарь достал новое блестящее перо, его подозвал к себе председатель трибунала и шепотом сказал ему что-то на ухо. Секретарь подошел к подсудимому и вежливо уведомил его, что ему дали защитника. И в тот же миг адвокат явился. Он покраснел от холода или оттого, что чувствовал себя неловко, заставив суд ждать, поклонился трибуналу и, даже не посмотрев на своего клиента, побежал к столику и дрожащими руками стал листать дело. Он был молод, занимал­ся адвокатурой первый год и, будучи сыном бедного портного из Белостока, не мог как следует разрекламировать свою контору и приобрести клиентуру. Сегодняшний процесс был первым серьезным делом, порученным ему. И хотя приходилось защи­щать за собачьи гроши из кассы суда (клиент был несостоятель­ный), он с радостью взялся за это дело и всю последнюю ночь просидел над актами, которым предстояло решить судьбу двоих — его, как адвоката, и Гната Орестюка, как обвиняемого. Ему было известно, что чрезвычайный суд — дело серьезное, что по всей стране скрипят виселицы. Кроме того, он за год имел воз­можность изучить судей, ведущих этот процесс, и знал, что его еврейское происхождение и фамилия Любомирский также сыграют свою роль. Поэтому руки его, раскладывая акты, дро­жали.

Зато не дрожали они у Гната. Когда вошли судьи, в нем что-то заныло и он почувствовал себя одиноким, затравленным зайцем среди собак. В редких взглядах, которые иногда бросали в его у сторону судьи, прокурор и жандарм, он видел столько презрения, равнодушия, что, казалось ему, предложи кто-нибудь дать Орестюку пять лет тюрьмы, никто из этих господ не возразил бы ни слова: таким мелким и ненужным видел себя Гнат в глазах судей. Когда вошел адвокат, Гнату стало легче на душе и он повеселел. Хотя он и видел, что этот молодой низенький адвокат не ровня самоуверенным, суровым судьям, но все-таки обрадовался, по­тому что не был уже так одинок и беспомощен,— рядом с ним сидел кто-то, кто яснее мог сказать судьям, что не стоит им утруждать себя из-за такого подлюги, как Миколайчик.

Гнат успокоился. Он был спокоен и тогда, когда председатель назвал его фамилию, даже повеселел, подумав, что вот уже началось и что через час, через два эти суровые господа пойдут себе обедать, а он тем временем бросится искать по городу Гапку. Четыре дня! Нет, за четыре дня она не могла пропасть! Гнат успокоился совсем.

Допрашивали председатель суда и его сосед справа. Сидев­ший слева молчал, как всегда, если обвинял прокурор с моноклем. Спрашивали то же, что и в полиции, то же, что и следователь. И потому, что впервые за эту неделю на душе у Гната было легче, он охотно рассказывал и о селе, и о прохвосте Миколайчике, у которого, почитай, полсела было

в

долгах. Он высчитывал на своих грязных пальцах, сколько хозяев в селе разорил Миколайчик, сколько народу своими доносами в тюрьму засадил, и не хватало ему пальцев.

Гнат разошелся. Он в лицо судьям обвинял Миколайчика и помещика из соседнего села, платившего Миколайчику за то, что тот привозил на господские поля штрейкбрехеров.