Вспомните апрель 1936 года, дни славы рабочих Львова. От пули польского полицейского погиб тогда польский рабочий Владислав Козак. Скажем, положа руку на сердце: разве только польские руки несли тогда этот щедро политый кровью сынов нашего города гроб, ставший сегодня уже историческим? Разве величественное единение народа, зарожденное на» апрельских баррикадах, было плодом какой-то политической конъюнктуры, разве это братство крови и братство общей борьбы за наивысшее благо, за свободу человека не было наиболее убедительной демонстрацией политической дружбы обоих народов?
И, наконец, разве красный боец — сын украинских степей, который рядом с польскими солдатами проливает свою кровь в стенах польской Праги, не является солдатом общего дела, имя которому по-польски — Вольна Польска, а по-украински — В
i
льна Укра
ї
на...
Правда, есть одна вещь, о которой разные поляки по-разному думают. Я имею в виду так называемую «проблему» Львова, проблему, которая уже давно, еще с осени 1939 года, перестала существовать как таковая.
Мы живем сегодня в стране, где солнце сияет для всех одинаково. Кому особенно дорог воздух Львова, пусть дышит им полной грудью до конца своих дней. Однако надо раз и навсегда уяснить, что в этом украинском советском городе Львове не будет больше места ни для кровавых махинаций графов Бадени, ни
для расстре
лов похоронных процессий и что историческая справедливость, рожденная благодаря тому, что так обильно была пролита кровь советских людей под Москвой, в степях Сталинграда и над Днепром, именно здесь, в советском Львове, найдет свое наиболее величественное проявление.
Мы знаем, кого это тревожит... Господа рачкевичи и квапинские попросту заболели Львовом. Они заболели настолько безнадежно, что охотно продали б за этот Львов Варшаву, Катовицы и польское море.
И они продают: к счастью, безуспешно. Варшавская затея генерала Бора [15] , увенчанная добровольной капитуляцией, свидетельствует об этом даже слишком убедительно.
А впрочем, откуда взялась эта их запоздалая «любовь»?
Не из любви к отечеству, ибо ее, как известно, могут испытывать только честные души, а из любви к самим себе.
Ведь только из любви к самим себе хотели бы господа магнаты и их клевреты сделать из Польши нечто наподобие бывших Балкан, где
Потоцкие и
радзивиллы чувствовали бы себя действительно как у себя дома, где бы они чувствовали себя такими же беззаботными и счастливыми, как их позорной памяти прадеды из Торговицы, продавшие Польшу за украинскую пшеницу...
Они еще и сегодня бормочут зловеще: «От моря до моря». О двух морях бормочут люди, которые одного, польского, не сумели защитить.
Мы дадим им достойный ответ: ведь мы построим от моря до моря не смехотворный «санитарный кордон», а нерушимую стену вечной дружбы народа польского и народов советских.
Польскому народу есть чем гордиться. История его борьбы за свободу и независимость — это не только история его страданий, но и его славы. Поэтому мы склоняем головы перед тенью Костюшко, поэтому мы снимаем шапки перед знаменами солдат его дивизии.
Если сегодня, в дни, которые решают, может быть, судьбу столетий, вместе с нами идут и поляки, идут за правду, за это неопровержимое свидетельство того, что будущее — славное и гордое — будет действительно нашим и их будущим, как наша свобода становится их свободой; значит, судьба их грядущих поколений не будет судьбой их отцов, судьбой — говоря словами польского поэта — «знамен, разрываемых бурей», а будет тем, что мы называем простым и великим человеческим счастьем.
1945
В ВЕНЕ
Если вы помните Вену времен республики, вы будете подавлены, увидев этот «второй Париж». Дело не в разрушениях. Семь лет немецкой оккупации превратили этот роскошный город, куда съезжались туристы со всего света, в глухую, заброшенную провинцию. Бывший торговый богатый район Вены — Леопольдгарт — напоминает город мертвецов из оперы Корнгольда. Дома на центральных улицах почернели от пыли и дыма. Исчезла сверкающая чистота, характерная когда-то для каждого уголка столицы Австрии. Скверы и парки запущены, захламлены. Венцы забыли уже, как выглядят розы на клумбах перед ратушей.
За все время своего хозяйничанья в Вене гитлеровцы не смогли построить ни одного жилого дома. Нет, простите, они воздвигли кое-что. Это «кое-что»... бараки. Венцы не помнят, чтобы когда-нибудь в истории Австрии окраины Вены были так густо усеяны бараками, как это было во время немецкой оккупации.
А впрочем, не только венцы. Почти вся Европа от Майданека до Бухенвальда усеяна сегодня отвратительными бараками, этим единственным плодом гитлеровского строительного и архитектурного «творчества».
Правда, Бальдур фон-Ширах восстановил не так давно позолоту на шлеме Афины, которая стоит перед зданием австрийского парламента. Однако эта фамильярность по отношению к богине государственной мудрости не просветила разума гитлеровского наместника, и он до конца остался верным фюреру. Темпераментные венцы отблагодарили его за это пятью пулями в живот.
Молодых людей призывного возраста вы немного увидите в Вене. Они либо в земле, либо в плену. Те, которых вы встречаете на улицах,— в большинстве инвалиды, безрукие, безногие.
Наконец, голод. Худший, нежели был в 1917—1920 годах. Никогда туберкулез и дистрофия не косили венцев так, как в последние два-три года. Несмотря на то, что Австрия стала составной частью райха, гитлеровский министр продовольствия кормил австрийцев так, как злая мачеха кормит пасынка.
Еще три месяца тому назад хлеб, обыкновенный хлеб, был для венцев недосягаемой мечтой. Сегодня этим продуктом обеспечено все население двух с половиной миллионного города. Это заслуга тех, кто принес Австрии свободу, а ее народу право на национальное достоинство.
Было бы преувеличением сказать, что немецкие фашисты ненавидели австрийцев. Нет, они их просто презирали. «Австрийская неаккуратность», «австрийские недотепы», «лодыри»— вот эпитеты, которыми забросал типичный пруссак типичного австрийца. Это очевидный поклеп, который возникал потому, что — кроме языка — между австрийцем и пруссаком нет ничего общего. Каждый австриец помнит неисчислимые войны с Пруссией за Силезию. Для него дух прусской казармы — чужой и постылый, он не переносит прусскую военщину и прусскую дисциплину.
В то время как пруссаки строили все новые и новые казармы, венцы увлекались новым прекрасным дворцом. В то время как пруссаки сочиняли все новые и новые военные марши, венцы объявляли конкурс на лучшую песню о придунайских девушках и венском вине.
Венец любит свой город, но еще больше, чем нынешний город, венский обыватель любил «старую Вену», зажиточную, беззаботную, веселую, в которую плыли все богатства монархии: подольская пшеница, мадьярское сало и вино, чешский сахар и пиво, польские сладости, боснийский виноград. Венгерские, польские, румынские помещики приезжали сюда проматывать свои имения, реками лилось вино, лучшие мастера музыки и танца развлекали феодалов. Постепенно Вена становилась Меккой не только для рабовладельцев, но и для всех, кто поклонялся музам, их служителям и деньгам.
Такой стиль жизни не мог настроить венского обывателя воинственно. Он охотно смотрел на военные парады и смену караула во дворе Бурга, но сам неохотно брался за оружие, считая, что это опасное ремесло больше подходит украинским, польским, чешским и венгерским подданным его величества. Он с удовольствием пел песни о храбрости венских «дойчмайстеров» и в то же время гордился тем, что офицеры этого полка напоминают скорее всего опереточных героев из Карлового театра, нежели защитников империи.