Бортэ наклонилась и палкой ковыряла снег. Овцы, как и коровы, не могли докопаться в снегу до корма, и одна из овец Чилгера уже подохла. Бортэ не успевала разгребать снег, и Чилгер бил ее за это. В отдалении видно было большое темное пятно, это пасся лошадиный табун. Чилгер уехал с товарищами охотиться.

Молодая овца заблеяла. Бортэ надрала пучок тонкой высохшей травы и скормила ягненку. Одна из мэркиток что-то сказала, но из-за ветра слов было не разобрать. Женщины рассказывали Бортэ о победах Чилгера Бука в борьбе, они считали, что ей повезло, потому что она вышла за такого могучего молодого человека. Но теперь они редко разговаривали с ней, поскольку знали, как часто он ее бьет.

У Бортэ закружилась голова, потом это прошло. Она надеялась скоро оправиться после последнего битья, когда Чилгер напился и ударил ее особенно сильно. Завывал ветер, поземка слепила ее. Она прижалась к овце, греясь. Токтох Беки покинул двух других мэркитских вождей и привел своих людей обратно в этот стан. Со временем они перекочевали поближе к горам; примерно месяц назад река стала, и кедры в предгорьях потеряли свой зеленый убор. Зима в эти северные края приходила раньше.

Ветер стих. Бортэ встала и отгребла побольше снега. Она не могла вспомнить, что же было по пути от Бурхан Халдун. Наверно, Чилгер выбил из нее все воспоминания. Она помнила, как сопротивлялась ему, смутно припоминала сильный удар в голову, от которого она на мгновение потеряла сознание, искры, танцевавшие в темноте до того, как она пришла в себя. Она усвоила урок и не дралась с ним, боясь, что он снова ударит ее. А он по-прежнему осыпал ее тумаками или бил палкой, вырывая у Хокахчин, когда старуха пыталась защитить ее.

Болело ребро. Хокахчин перевязала ей торс широкой полосой кожи, когда Чилгер сломал ей ребро. Она была его пленницей уже три месяца.

Пленница — вот кем она себя считала, не женой. Что бы ни случилось с женщиной в течение ее жизни, душа ее соединится с первым, настоящим мужем после смерти. В первые дни своих мучений она думала, что смерть наступит быстро, но ее тело не желало освобождать душу.

Бортэ раскачивалась, потом согнулась от боли. Чья-то рука поддержала ее. Она увидела глаза с тяжелыми веками над закрывавшим нос и рот шерстяным платком Хокахчин.

— Со мной все в порядке.

Две женщины, стоявшие поблизости, зашептались, глядя на Бортэ.

Одна из них, толстая и неуклюжая в тулупе, подошла к Бортэ. Знакомые черные глаза выглядывали из щели между платком и шапкой. Бортэ знала, что Сочигиль была в стане, но ни разу не разговаривала с ней в плену.

— Здравствуй, Сочигиль-экэ, — сказала она.

— Бортэ… это ты. — Сочигиль стала на колени у блеющего ягненка и похлопала его по голове. — Я хотела поговорить с тобой, но… — Она помолчала. — Я слышала, что твой муж-мэркит тяжелый человек. Я не хотела причинять тебе неприятности.

— Чилгер Бук… — У нее всегда отнимался язык, когда она произносила это имя. — Он не любит, когда я разговариваю с кем-либо, даже с женщиной. — Она инстинктивно оглянулась, будто ждала, что он появится неожиданно. — И его мать клевещет ему на меня. — Старуха сплетничала с женой Чиледу в теплой юрте, пока Бортэ и Хокахчин пасли овец. — А как твоя жизнь, Сочигиль-экэ?

— Первая жена моего хозяина все время ворчит на меня, а дети выкрикивают оскорбления, но сам он добрый. Он не похож на других мужчин, гнев его стихает, когда он выпьет, и иногда его трогают мои слезы.

Голос у Сочигиль был спокойный. Многие сочли бы ее мудрой за покорность судьбе.

Гнев и злость охватили Бортэ, а потом исчезли. Лучше молчать, отбрасывать всякую мысль о Тэмуджине. У него еще недостаточно сильный отряд, чтобы совершить набег на стан этих людей. Сотни мужчин будут защищать этот курень, тысячи придут на помощь. Пройдут годы, прежде чем Тэмуджин сможет отомстить. И если даже он найдет ее тогда, вряд ли он почтит ее снова званием своей жены.

— Значит, жизнь у тебя не такая уж плохая, — сказала Бортэ.

— Сносная, — откликнулась Сочигиль. — Хоть и негодяй этот мэркит, но все же он порой бывает добрее моего первого мужа. — Сочигиль поправила воротник своего ветхого тулупа. — Теперь живется легче, чем тогда, когда тайчиуты бросили нас. — Сочигиль вздрогнула. — Надо идти.

Она заковыляла прочь, унося ягненка.

Бортэ вернулась к отаре. Женщины пели и болтали, разгребая снег, пока небо не потемнело и ветер не усилился. Бортэ про себя молилась, чтобы буран был пуще, хотя назавтра кормить животных было бы труднее. Буран мог бы задержать охотников и не дать им вернуться… И она бы провела еще одну ночь без Чилгера.

К вечеру Бортэ и Хокахчин отделили своих овец от чужих и погнали их в стан. Позади отары бежала черная собака и сбивала овец в кучу. Юрта Чилгера, расположенная вместе с юртами его родственников на восточном краю куреня, была из небольших. Войлок на нее пошел из добычи, которую Бортэ заставили притащить из стана Тэмуджина. Хокахчин загнала овец в пространство между юртой и кибиткой, а Бортэ взяла с собой двух ягнят в юрту.

Овцы жались к выходу. Огонь в очаге горел слабый. Бортэ постояла над очагом, согреваясь. Ягнята слабо блеяли, она собиралась подбросить им проса, чтобы они подкрепились. Чилгер наверняка побьет ее, если они подохнут, но и за скормленное зря просо тоже мог наказать. Боль в голове вдруг усилилась, к горлу подступила тошнота.

— Бортэ! — сказала Хокахчин, входя в юрту и опуская полог за собой. — Вижу, тебе опять дурно. — Она взяла Бортэ за руку и посадила ее на постель в глубине юрты. — Сиди… Я послежу за огнем.

Бортэ положила руку на живот, ожидая, что позывы пройдут.

— Голова кружится, земля уплывает из-под ног. Это, видимо, от битья.

— Не говори глупостей, девочка, — сказала Хокахчин, подбросив кизяков в огонь и вернувшись к Бортэ. — Ты знаешь, что это за болезнь… не раз я ее видела. Ты понесла… не отрицай. — Старуха села рядом. — Наверно, от Тэмуджина.

— Теперь уж ты говоришь глупости, Хокахчин-экэ. Не может быть от него ребенка.

Хокахчин лишь пыталась утешить ее. Месячных не было ни разу за время плена, но это ничего не значило. Страх, обуявший ее в первые дни нахождения среди мэркитов, мог задержать месячные. Если бы она понесла от Тэмуджина, болезненное состояние дало бы знать о себе раньше и груди налились бы скорей. Старуха должна это знать.

— Одно верно, — проговорила Хокахчин. — Ребенок-то будет твой. Он вырастет и будет любить тебя, а твой мэркит только усложнит тебе жизнь, если ты не родишь ему сыновей. — Хокахчин похлопала ее по руке. — Может быть, он будет поласковее с тобой теперь.

Бортэ вздыхала в постели, когда голоса мужчин заглушили вой ветра. Она вскочила и пошла к выходу. Чилгер рассердится, если она не поприветствует его.

Его большое тело, которое стало еще шире от двух тулупов, заполнило дверной проем. Он повесил оружие, стряхнул снег с шапки и махнул рукой Бортэ.

— Мы взяли лося два дня тому назад, — проговорил он. — Моя доля снаружи… принеси.

— Я принесу, — сказала Хокахчин.

— А моя жена не способна работать?

— У нее приступ болезни, которая получается, когда женщина ждет ребенка. — У Чилгера глаза полезли на лоб. — Не так уж это и неожиданно, хозяин, — добавила старуха. — Я принесу мясо, пока собаки не сожрали.

Хокахчин исчезла в дверном проеме. Чилгер снял верхнюю шубу, ту, что была шерстью наружу, и остался в кожухе, в котором шерсть нежила тело. Он погрел руки, снял кожух и бросил одежду Бортэ.

Она положила верхнюю одежду в сундук и подала Чилгеру рог с кумысом. Тот сидел на постели и не обращал внимания на Хокахчин, которая внесла часть освежеванной туши и стала на колени, чтобы разделать ее. Бортэ села у ног Чилгера.

— Это правда? — сказал он наконец. — Ты ждешь ребенка?

— Да. — Она не сводила глаз с его валенок. — Я хотела убедиться, прежде чем сказать тебе.

Он покропил кумысом и спросил:

— Он мой?