Хулан старалась сдержать слезы.

Женщины поставили повозки полукругом и установили шатер. Мужчины, проезжавшие верхом, и женщины с детьми из кибиток глядели на юрту и на шамана, который приносил в жертву барана, но не останавливались. Если дух, вселившийся в девушку, окажется слишком сильным для шамана, то лучше держаться подальше от злых сил.

Шаман вырезал у овцы сердце, внес его в юрту и установил небольшой алтарь с онгонами Хулан. Зулейка уже кричала к тому времени, когда барана освежевали и сварили. Две женщины держали ее, а шаман кормил ее курдюком.

Девушка потеряла сознание. Хулан сидела рядом с ней, а шаман пел и бил в бубен. Он вскакивал и обегал очаг, тень его плясала на стенах шатра. К рассвету у Зулейки снова пошла кровь. Шаман покачал головой и выдворил всех наружу.

Стражи, кони которых были стреножены, сидели кружком у костра сразу за повозками. Женщины Хулан собрали топливо и разожгли еще один костер. Хулан оглянулась на юрту, из которой вышел шаман. Он взял копье в одной из повозок, обернул его в кусок войлока и воткнул в землю.

Хулан поспешила к нему. Шаман вскинул руку.

— Входить нельзя, — сказал он. — Я сделал все, что мог. В нее вселился злой дух, а она ничего не делает, чтобы отбиться от него.

Хулан вернулась к костру. Проезжали еще всадники, сопровождавшие большие платформы с шатрами, за ними клубилась пыль. Они видели копье и знали, что это значит. Хулан подозвала одного из стражей и велела ему ехать к Кулгану.

Шаман стоял перед юртой и пел. Ближе к вечеру он вошел внутрь. Хулан сказала себе, что девушка, может быть, еще жива, и ребенок выживет. У других бывают выкидыши, и младенцы не умирают. В дверном проеме появился шаман, держа маленький сверток. Хулан встала и вытянула вперед руки.

— Ваш внук, госпожа, — сказал он. — Пуповина захлестнула ему шею, и он задохнулся. Он…

Хулан закричала, другие женщины зарыдали.

— Его надо похоронить, — добавил старик. — Девушка безнадежна. Вытащите ее из юрты и покиньте это проклятое место.

— Нет, — сказала Хулан.

— Госпожа…

— Нет.

Они похоронили младенца под скалой и провели ночь снаружи, греясь у костров. Утром шаман вошел в шатер. Хулан было вошла следом, но он преградил ей путь.

Он сказал:

— Душа ее покинула тело.

Хулан вскрикнула. К ней подбежали женщины. Она вырвалась у них из рук, выхватила нож и резанула себя по руке. Горе перешло у нее в гнев. Зулейка нанесла ей удар единственным способом, на который была способна, она лишила ее внука, мальчика, который мог бы овладеть премудростью, недоступной для нее, и поделиться с ней своими знаниями.

Она брела вокруг юрты, рыдая и нанося себе удары ножом, пока женщины не отобрали его. Она опустилась на землю и сидела бесстрастно, а шаман накладывал подвязки на ее кровоточащие руки.

Кто-то подъехал. Сквозь слезы она не видела всадников, они спешились и отдали поводья ее людям, и только тогда она узнала сына.

Шаман подвел Кулгана к ней.

— Она не хотела жить, — сказала хрипло Хулан, в горле у нее пересохло.

«Ты довел ее до этого, — хотелось сказать ей, — ты заставил ее желать смерти».

— Мама, это был… — Он дотронулся до нее, она отшатнулась и встала. Кулган посмотрел на могильные камни. — Это был сын?

Она кивнула. Он замер, а потом сказал:

— Не очень горюй, мама. У меня будут другие сыновья. — Он обхватил ее плечи. — Когда ты узнала, что ей не удастся родить, ты должна была оставить ее. Теперь кибитки и шатер придется очистить.

Она вырвалась и бросилась на него, царапая его ногтями, нанося ему пощечины. Он переносил удары, не уклоняясь, а потом прижал ее руки к телу.

— Прекрати, — сказал он. — Теперь мы должны похоронить мать моего сына.

Она уткнулась лицом в его халат и заплакала.

Они похоронили девушку рядом с ее сыном. Над могилой поставили юрту, обоим нужно было жилище в мире ином.

Когда кибитки очистили, все поехали по следам на север. Кулган с товарищами опередил охрану Хулан и вскоре скрылся с глаз. Он торопился присоединиться к остальным, быть подальше от смерти.

Хулан остановилась, когда солнце еще не село, и заснула одна в своей кибитке. Утром, не обращая внимания на встревоженные взгляды охраны, она сказала, что сегодня никуда не поедет. Остальные соорудили убежища из палок и шкур, чтобы защититься от палящего солнца, и проспали в них следующую ночь. Хулан вспомнила, как она в первый раз встретилась с Зулейкой. Ей пришло в голову, что девушка была мертва еще с тех пор, что она оставила свою душу в городе с мертвыми.

Они пустились в путь на рассвете. След теперь вел на восток, к более гористой местности. Когда они остановились, чтобы дать отдохнуть волам и лошадям, Хулан увидела, что люди удалились и шепчутся о ней. Они, видимо, говорят, что в нее вселился злой дух, что только безумная может так переживать из-за смерти рабыни.

На следующее утро, когда волов впрягли в повозки, на вершине далекого холма показались два всадника. Хулан наблюдала, как они приближаются, а когда узнала их, забралась в свою кибитку.

Ее охрана громко приветствовала хана и Кулгана. Она съежилась в темноте, слушая, что отвечает муж. Кибитка пошатнулась, кто-то взобрался на нее.

Тэмуджин пристально посмотрел, перекинул ноги через сиденье и подполз к ней.

— Весь этот шум из-за какой-то рабыни… — проговорил он.

— Она была беременна твоим внуком. — Хулан прикрыла лицо платком. — Ты нарушаешь свое слово, муж. Ты объявил, что никогда не увидишь моего лица.

Он стянул с нее платок.

— Я больше не вижу лица моей Хулан. Посмотрись в зеркала, которые я тебе дарил. Даже тут, в темноте, я вижу, чем ты стала. Годы оставили свой след на тебе — лицо, которое я любил, было без этих впалых щек.

— Тебе не надо было приезжать сюда, — сказала она.

— Я сказал своим людям, чтобы подождали там. Я не хотел, чтобы они видели женщину, доведенную до безумия злыми духами. Горе мое побольше, чем сожаление о какой-то девушке и внуке, который не сделал ни одного вдоха. Совсем недавно я получил послание из Китая, как раз перед отъездом сюда. Погиб мой лучший генерал, человек, который помог бы мне овладеть всем Китаем. Мухали отлетел на Небо.

Хулан прошептала:

— Ты не должен произносить его имя так скоро после…

— Я буду произносить его… я позабочусь, чтобы оно жило. Не все ли равно ему, если я буду произносить его снова и снова? — Он закрыл рукой глаза. Его горе глубже, чем горе любого другого человека: он не верит, что когда-нибудь встретится со старым товарищем в мире ином. — Он одержал для меня столько побед, и все же мне сказали, что перед смертью он извинялся, что не мог взять для меня Кайфын.

— Я сочувствую тебе, — сказала она.

— Если бы Учитель был со мной, он бы, наверно, смягчил бы мое горе. Когда он говорил, я иногда чувствовал, что могу видеть не только этот мир, но он уехал, и голос его слабеет. — Он вздохнул. — И я всегда буду гадать, говорил ли он правду или только вводил меня в заблуждение. Он принял мало подарков, когда уезжал, только лошадей и хлопковую одежду, но я дал ему нечто более ценное. Я сказал ему, что даосские учителя в Китае не будут облагаться налогами, и поставил свою печать на бумаге. Наверно, старик хотел именно этого, когда согласился приехать ко мне.

Тэмуджин уже сомневался в Чан-чине и всегда будет сомневаться.

— Я видела Учителя всего раз, — сказала она тихо, — но я знаю, что он заслуживает такой милости.

— Будем надеяться. Мудрый Цуцай не возражал, но предупредил меня, что последователи Учителя могут воспользоваться этой привилегией неправедно. Как он говорит, я должен править странами, где люди верят в самые разные вещи, и мне не пойдет на пользу, если одна группа возобладает над другой. Я был бы лучшим правителем, если бы не верил ни в одно из их учений.

Он немного помолчал, потом заговорил снова: