Шикуо внимательно посмотрела на молодую женщину. Лин можно было назвать служанкой Шикуо, но в то же время она служила хану и могла либо облегчить жизнь новой жене хозяина, либо усложнить ее.

— Будь моей наставницей, Лин, — сказала она наконец. — У меня нет никакого желания вызвать неудовольствие человека, за которого я собираюсь замуж.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы это случилось. Ваше высочество, я могу говорить откровенно? Это может показаться вам любопытным.

Шикуо кивнула.

— Когда монголы взяли меня в плен, — продолжила Лин, — мне они показались лишь животными в звериных шкурах, способными только убивать, грабить и разрушать. Наверно, они и были такими когда-то, но властитель, называющий себя Чингисханом, делает из них нечто большее. Я прислуживала хану, в нем уживаются две личности. Одна — отточенная, как его меч, стальной, острый, готовый разить. Другая — ищущая и желающая облагодетельствовать мир. В слабом человеке две такие личности могли бы противостоять друг другу, а в нем они питают одна другую. Меч расчищает ему путь, другая сторона его натуры стремится к познанию нового.

— Удивляюсь, как ты можешь находить что-то хорошее в народе, который принес тебе такие страдания.

— Какие страдания, ваше высочество? — спросила Лин. — Когда-то я мечтала лишь о том, чтобы какой-нибудь купец купил меня и сделал своей наложницей. А я стала женщиной императора и служанкой дочери императора.

— Не подскажешь ли ты мне, как вести себя с моим будущим мужем?

— Вы не первая принцесса, выданная за хана. Принцесса Чаха, дочь короля Си Ся, была предложена ему в жены, когда сдались тангуты. Я видела ее в орде хана. Мне говорили, что когда-то она была красавицей, а я увидела лишь остролицую женщину с мертвыми вытаращенными глазами. — Она помолчала. — Говорят, когда ее высочество Чаху впервые взяли в шатер к хану, она лишь рыдала, скучая по своему дворцу в Чжунсине. Когда бы хан ни приходил к ней, она встречала его со слезами на глазах. Она проливала слезы и через несколько месяцев.

Шикуо сказала:

— Хан, видимо, был очень недоволен ею.

— Напротив, ваше высочество. Он был ею очень доволен. Говорят, он часто приходил к ней в шатер, и со временем она прекратила плакать. Теперь нет больше слез, но нет и смеха, нет удовлетворения, нет покоя. Ей оказывают почести, положенные жене, родившей хану сына, но она живет в его лагере, как бесплотный призрак. Так вот всегда поступают монголы, ваше высочество, — берут то, что можно использовать, и уничтожают то, что им не годится. Чаха удовлетворила лишь одну из сторон природы хана.

Шикуо смирила свою гордыню.

— Значит, плакать мне не следует.

Лин грациозно встала.

— Вам, наверно, хочется пить, ваше высочество. Я приготовлю чай.

Монгольский хан послал за Шикуо через два дня после ее приезда. Лин сказала ей, что после похода хан торопится пуститься в путь на родину.

Рабыни обтерли ее теплыми влажными тряпками, одели в шелковые шаровары и красный халат, отделанный золотой парчой, и воткнули гребень в виде бабочки, усыпанный драгоценными камнями, в густые волосы. Вместе с сопровождающими ее Лин и Ма-тан Шикуо вывели наружу, где ждали солдаты с лошадьми. Там же стоял командующий Фусин со своими офицерами, и на всех были доспехи. Монгольский отряд возглавлял тангут А-ла-шен.

Шикуо с двумя женщинами ехала по краю лагеря, строй цзиньских солдат двигался слева, а монгольских — справа от нее. Возле шатров пленные варили пищу в котлах, разгружали арбы, чинили упряжь и собирали аргал. Она не могла различить, кто был богатым торговцем, кто — крестьянином, кто — помещиком: все теперь стали рабами.

Лин, говоря о хане, тонко намекнула, что цзиньцы сами навлекли на себя бедствие. Си Ся покорилось монголам так же, как и онгуты. «Золотой» император Цзинь мог бы признать монгольского хана своим братом. Но цзиньцы поддержали часть онгутов, которые свергли своего вождя за три года до этого. Собственная дочь хана Алаха, жена старшего сына онгутского князя, потеряла мужа и была принуждена бежать в монгольский лагерь с оставшимися в живых членами правящей онгутской семьи. И все было напрасно. Онгуты вернулись на сторону монголов в течение года, предпочтя онгутских сторонников хана командующему, которого поставили над ними цзиньцы.

Хан мудро поступил, поддержав и мятеж киданьцев. Сам Ляо Вэн перешел на сторону монголов, и Чингисхан направил Шиги Хутуха и Анчара-нойона своими послами принимать присягу у киданьцев. Киданьцы никогда бы не взбунтовались, если бы чжурчженьские поселенцы не посягали на их земли, примыкающие к Хинганскому хребту. Никто не ожидал, что хан воспользуется создавшимся положением. Лин нарисовала портрет разумного человека, которого вовлекли в войну, портрет, сильно отличавшийся от того, что Шикуо представляла себе при дворе.

Ханский шатер находился на северном конце лагеря, но на лугу перед ним воздвигли павильон. Пространство между ним и лагерем заполнили монголы, передвигавшиеся неуклюжей раскачивающейся походкой на своих кривых ногах. У павильона стояли ряды монголов, положивших руки на рукояти мечей.

Под навесом Шикуо едва различала хана. Его лицо скрывала тень, на голове была украшенная драгоценностями шапка. Он вырядился в короткую шелковую тунику и расшитый халат и сидел в кресле на возвышении. Она ожидала этого — варвар в награбленных одеяниях.

Она спешилась. Фусин и А-ла-шен повели ее вперед. Под навесом были разостланы ковры. Справа от хана за низкими столиками сидели на подушках мужчины, слева сидело несколько китаянок.

Когда они вошли под навес, Фусин произнес речь. А-ла-шен быстро переводил ее на язык хана. Лин рассказывала ей, что будет дальше. Будут речи, и хан поздравит невесту с прибытием, за чем последует благословение монгольских шаманов, жертвоприношение и пир, который, видимо, будет продолжаться весь день.

Шикуо стала на колени и прижалась лбом к ковру, а потом подняла голову. Теперь она видела хана более отчетливо. Он был такой же плотный, как и прочие, за ушами у него топорщились кольца толстых кос. Его длинные усы и темная борода имели красноватый оттенок. Он склонился к человеку, сидевшему рядом, а потом посмотрел на нее.

Она не ожидала увидеть такие глаза. Складки у него были такие же, как у его и ее народов, но глаза светлые, скорее зеленые или желтые, чем карие. Глаза демона, подумала она, глаза, от которых ничего не скроешь, ужасные глаза, которые могут привидеться лишь в дурном сне.

— Хан приветствует свою невесту, — сказал А-ла-шен на китайском языке, — чья красота сияет, словно лунный свет.

Лин сказала ей правду. Чем бы ни оправдывал этот человек свои дела, его глаза выдавали то, что он есть на самом деле — оружие, нацеленное на мир. Только покорность могла отвести это оружие.

На пиру Шикуо сидела рядом с ханом. От стола к столу и между теми, что сидели на земле у навеса, ходили рабыни, разнося блюда и кубки. Монголы не пользовались палочками при еде, предпочитая хватать куски руками, передавать их другим на кончиках ножей. Пищей служили длинные полосы недоваренного мяса, которые окунали в соленую воду или соевый соус, но соя не отбивала запаха навоза, на котором готовилось мясо. Наверно, варвары убили и большинство опытных поваров.

Мужчины вскоре напились и выкрикивали свои гортанные песни, заглушая нежную музыку флейтистов, сидевших рядом с навесом. Во время пляски они вскакивали на столы, крушили ногами белые фарфоровые блюда и кубки. Их пенящийся кислый молочный напиток был так же отвратителен, как и прочая пища, но они жадно пили его и вина, подливаемые им, часто держа по кубку в каждой руке.

Хан щурился, и она понимала, что он знает о ее отвращении. Потом он заговорил, впервые обращаясь прямо к ней. Она склонила голову, когда он закончил, и взглянула на Лин.

— Мой повелитель говорит, — бормотала Лин, — что человек должен наслаждаться едой и питьем, которые ему предлагают. В противном случае он оскорбляет хозяина.