Я убрал подпорки, поднял балласт на верхушку стены, чтобы он не загремел при падении, и завел мотор. Машина продвинулась на несколько дюймов вперед и накренилась над внешней стороной стены. Я перенес тяжесть тела на переднюю часть корпуса, и мы полетели вниз под острым углом. Секунда — и угол возрос, а мы без дальнейших хлопот заскользили прочь во тьме. Затем, когда мотор заработал в полную мощь, мы, набирая высоту, повернули и направились прямо в Илсин.

Путешествие было недолгим — несколько минут. Казалось, и времени не потребовалось на то, чтобы достичь огней внизу и в их свете разглядеть огромное скопление людей — воинов, выстроившихся в боевом порядке. Мы убавили скорость и спустились. Стояла мертвая тишина, но когда мы оказались среди войска, не нужно было растолковывать нам причину этого молчания. Люди молчали не потому, что пали духом, что не испытывали радости. Пожатие их рук, когда они окружили нас, выражавшие безграничную преданность поцелуи, которыми они покрывали руки и ноги воеводы и его дочери, были так красноречивы! И конечно же, я тоже получил свою долю их любви и признательность.

Посреди ликования зазвучал низкий крутой бас Рука, пробравшегося сквозь толпу и вставшего рядом с владыкой:

— Время атаковать башню. Вперед, братья, но не шуметь! Неслышно подкрадитесь к вратам. Потом разыграйте эту вашу комедию с удирающими бандитами. Тем, кто в башне, не доведется повеселиться. Яхта готова к утренней экспедиции, мистер Сент-Леджер, — это я говорю на случай, если не вернусь из потасовки, а матросы прибудут. Тогда командуйте на яхте сами. Храни вас Господь, моя леди, и вас, воевода! Вперед!

В гробовой тишине грозная маленькая армия двинулась вперед. А Рук и его люди исчезли во тьме, направившись в сторону илсинской гавани.

июля 7-го, 1907

Отправляясь в путь к дому, я не представлял, каким странным будет его конец. Даже у меня, которого с мальчишеских лет захватил водоворот приключений, интриг, дипломатии, политической деятельности и войны, была причина удивляться. Запершись в комнате илсинской гостиницы, я, конечно же, думал, что для меня настал, пусть краткий, отдых. Все время на протяжении моих долгих переговоров с различными государствами я невольно был в напряжении; оно сохранялось и на пути домой, ведь я беспокоился, как бы в последний момент что-нибудь не помешало завершению моей миссии. Но когда я оказался в безопасности на земле родной Синегории, где вокруг меня были только друзья, и опустил голову на подушку, я, должно быть, утратил бдительность.

Однако пробудиться, когда грубая рука закрывает вам рот, когда вас крепко держит множество рук, так что вы не способны пошевельнуться, — это страшное ощущение. Все, что последовало потом, напоминало кошмарный сон. Меня закатали в громадный ковер, и так туго, что я не мог дохнуть, не то что закричать. Множество рук спустили меня через окно, которое, как я слышал, было тихо открыто, и отнесли в лодку. Потом подняли на что-то вроде носилок и понесли довольно быстро; длилось это долго, значит, было преодолено большое расстояние. Потом меня протащили через дверь, специально открытую с этой целью, — я слышал, как она захлопнулась за мной. Потом ковер развернули, и я, как был в ночной рубахе, оказался в тесном кольце людей. Их было десятка четыре — все турки, крепкие на вид, решительные мужчины, вооруженные до зубов. Мне бросили мою одежду, взятую из моей комнаты, и велели одеться. Когда турки выходили из комнаты, вообще-то напоминавшей подвал, последний — и, вероятно, главный из них — проговорил, обращаясь ко мне:

— Если закричишь или поднимешь шум, пока ты в этой башне, умрешь раньше времени!

Вскоре мне принесли пищу и воду, а также два одеяла. Я завернулся в них и проспал до утра. Принесли завтрак. Затем в комнату набились люди. Тот же их главарь в их присутствии сказал:

— Я получил такой приказ: если будешь шуметь, чтобы привлечь внимание кого-нибудь за стенами этой башни, тот, кто окажется ближе к тебе, успокоит тебя навеки — с помощью ятагана. Если же пообещаешь вести себя тихо, я позволю тебе кое-какие вольности. Ну что?

Я пообещал то, что он требовал от меня; зачем утяжелять условия моего заточения? Шанс вырваться был тем вероятнее, чем большую свободу мне предоставили бы. Хотя меня схватили столь тайно, я знал, что не пройдет много времени, как меня станут разыскивать. Поэтому, как мог, запасся терпением. Мне разрешили подняться на верхнюю площадку башни, но это была уступка, отвечавшая, скорее, удобству моих похитителей, чем моему.

Вечером мне позволили остаться на верхней площадке. Это не особенно утешало меня, потому что при свете дня я уже убедился в том, что даже человек моложе и энергичнее меня не смог бы взобраться на стену. Стены этой башни возводились как тюремные, кошка — и та не зацепилась бы когтями за кладку. Я примирился со своей судьбой, насколько мог. Завернувшись в одеяла, я лег и стал смотреть в небо. Хотелось видеть небо, пока мне это было отпущено!

Я уже засыпал — невыразимая тишина, наполнявшая это место, только изредка нарушалась восклицаниями моих тюремщиков, которые находились в нижних помещениях, — когда прямо надо мной появилось странное видение, настолько странное, что я сел и вытаращил глаза.

Над верхушкой башни, на некоторой высоте, медленно и безмолвно плыла громадная доска. Хотя ночь была темная, там, где я находился, в углублении, в некоей каменной яме, было еще темнее, поэтому я мог разглядеть нечто, проплывавшее надо мной. Это был аэроплан, вроде того, что мне довелось увидеть в Вашингтоне. Посередине сидел мужчина, управлявший полетом, возле мужчины я различил женскую фигуру, закутанную в белое. Мое сердце застучало быстрее, потому что эта женщина чем-то напоминала мою Тьюту, но была крупнее и не такая стройная. Она наклонилась — и до меня донесся ее шепот: «Тихо!» Потом она выпрямилась, и мужчина спустил ее на площадку башни. Тогда я понял, что это моя дорогая дочь, явившаяся, столь чудесным образом, спасти меня. Она быстро помогла мне застегнуть на талии пояс, прикрепленный к тросу, который обвивал ее талию, а потом мужчина, настоящий великан, поднял нас обоих на аэроплан и тут же, без промедления, устремил воздушную машину прочь от башни.

Через несколько секунд, никем не замеченные, мы неслись в сторону моря. Перед нами были огни Илсина. Не достигнув города, мы, однако, спустились посреди лагеря — то была небольшая армия моих соплеменников, приготовившихся взять приступом Немую башню и, если потребуется, вызволить меня силой. Мало было бы у меня шансов сохранить жизнь в случае такой битвы. К счастью, моя преданная и храбрая дочь вместе с ее отважным спутником предотвратили эту необходимость. Странно было оказаться среди друзей, выражавших великую радость по поводу моего избавления едва ли не беззвучно. Но на вопросы, на разъяснения времени недоставало. Я был вынужден принять все как есть и подождать, пока мне истолкуют происходящее.

Такая возможность выдалась позже, когда мы с дочерью остались вдвоем.

Войско отправилось брать Немую башню, а Тьюта и я пошли в ее палатку; с нами пошел и ее великан-спутник, который был не просто утомлен, но засыпал на ходу. Когда мы вошли в палатку, вокруг которой на некотором расстоянии стояли на страже наши горцы, он сказал, обращаясь ко мне:

— Могу я просить вас, сэр, дать мне время и пока предоставить воеводине возможность объяснить вам все? Она, я знаю, не откажется помочь мне в этом, как помогает во всем остальном, ведь у нас еще очень много нерешенных задач, которые необходимо решить, прежде чем минует угрожающая нам ныне опасность. Меня же одолевает сон. Я уже три ночи подряд не спал, но сделал за это время много дел и много тревожился. Дольше я не продержусь; а на рассвете мне нужно отправиться к турецкому военному кораблю, что находится вдали от берега. Корабль действительно турецкий, хотя не признается в этом; причем это тот самый корабль, который доставил сюда бандитов, совершивших оба похищения — и воеводины, и ваше. Мне необходимо заняться этим судном, потому что я лично уполномочен Национальным Советом предпринять любые меры для обеспечения нашей безопасности. И я должен отправиться на встречу с ясной головой, поскольку следствием этой встречи может быть война. Я буду в соседней палатке и приду по первому зову, если вы захотите увидеться со мной до рассвета.