— Руперт Сент-Леджер, прежде чем мы сделаем еще хоть шаг вперед, я должна сообщить вам нечто, и требую, взывая к вашей чести и вере, отвечать только правду. Вы видите во мне одну из тех несчастных, которые не могут умереть, но должны пребывать в бесчестье меж землей и адом и чудовищная миссия которых — разрушать тело и дух полюбивших их, пока те не падут столь же низко? Вы джентльмен, и вы храбры. Я считаю вас неустрашимым. Скажите мне суровую правду, невзирая на возможные ее последствия.

Она стояла в блеске лунного света с властным, полным величия видом, и это величие, казалось, превышало земное. В мистическом лунном свете ее белый саван казался прозрачным, а сама она представала могущественным духом. Что я должен был сказать? Как мог я признаться такому существу в том, что порой у меня возникали пусть не такие мысли, но мимолетные подозрения? Я был убежден, что если отвечу неверно, то потеряю ее навеки. Я был в отчаянном положении. В таких обстоятельствах есть только одна опора — правда.

Я действительно оказался в труднейшем положении. Последствий нельзя было избежать, и, опираясь на эту всеобъемлющую, преодолевающую все силы силу правды, я заговорил. На какой-то миг мне показалось, что тон мой резок, хоть и неуверен, но, не заметив гнева и возмущения на лице моей Леди, а прочитав на нем, скорее, горячее одобрение, я почувствовал себя ободренным. Женщину в конце концов радует то, что мужчина непоколебим, ведь благодаря этой его непоколебимости она верит в него.

— Я скажу правду. Запомни, у меня нет намерения задеть твои чувства, но поскольку ты заклинала меня моей честью, ты должна простить меня, если я причиню тебе боль. Да, это так: вначале — да и позже, когда я принимался размышлять после твоего исчезновения, когда ум приходил на выручку впечатлениям, — вначале в моей голове проносилась мысль, что ты вампир. Как мне избавиться от сомнений даже сейчас, пусть я люблю тебя всей душой, пусть я держал тебя в объятиях и целовал твои губы, как избавиться от сомнений, если все свидетельствует об одном? Не забывай, я вижу и видел тебя только ночью, за исключением того горького момента, когда, в полдень в нашем мире, я смотрел на тебя, как всегда облаченную в саван и по виду мертвую, смотрел на тебя, лежащую в гробнице в крипте церкви Святого Савы… Но не будем на этом задерживаться. Причина моих предположений — ты сама. Будь ты женщина или вампир, мне все равно. Я тебялюблю, тебя! И если ты… если ты не женщина, во что мне не верится, тогда я с триумфом разорву твои оковы, вызволю тебя из твоей темницы, освобожу. Я жизнь свою отдам за это.

Несколько мгновений она стояла молча, охваченная трепетом при виде страсти, которая пробудилась во мне. Она уже утратила долю своей величавой неприступности и вновь по-женски смягчилась. Это было что-то вроде повторения старой истории о Пигмалионе и его изваянии. И скорее мольба, нежели властность слышалась в ее голосе, когда она произнесла:

— Ты будешь всегда мне верен?

— Всегда. И да поможет мне Бог! — ответил я и не услышал нерешительности в своем голосе. В действительности причин для колебаний у меня не было. На миг она застыла, а я уже продолжал, уже приходил в восторг, ожидая, что она вновь обовьет меня руками.

Но не дождался этой ласки. Неожиданно она вздрогнула, будто очнувшись ото сна, и тут же произнесла:

— А теперь иди, иди!

Я чувствовал, что должен повиноваться, и сразу же повернулся, чтобы уйти. Обратив глаза к двери, через которую вошел, я спросил:

— Когда я увижу тебя вновь?

— Скоро! — прозвучал ответ. — Я вскоре дам тебе знать, где и когда мы увидимся. О, иди же, иди! — Она почти оттолкнула меня.

Проходя через низкий дверной проем, запирая дверь и задвигая засов, я почувствовал муку в сердце, оттого что мне приходилось так отгораживаться от нее; но я опасался, что, найди кто-нибудь дверь открытой, возникнут подозрения. Позже меня посетила утешающая мысль, что если она попала под кровлю башни через закрытую дверь, то сможет и выйти таким же способом. Несомненно, она знала тайный ход в замок. Или же должна была обладать какой-то сверхъестественной мощью, сообщающей ей необъяснимые свойства. Но мне не хотелось развивать эту мысль, и, сделав над собой усилие, я прогнал ее прочь.

Вернувшись в свою комнату, я запер за собой дверь и лег в темноте. Я не хотел зажигать свечи — я просто не вынес бы тогда света.

Наутро я проснулся несколько позже, чем всегда, и проснулся с предчувствием, которое не сумел сразу себе объяснить. Однако вскоре, когда сознание полностью освободилось от оков сна, я понял, что боюсь и почти жду появления тети Джанет, которая, встревоженная больше обычного, сообщит мне благодаря своему ясновидческому дару нечто несравненно более ужасное, чем все ее прежние предсказания вместе взятые.

Как ни странно, она не пришла. Позже утром, после завтрака, когда мы вместе гуляли по саду, я спросил ее, как ей спалось и не снились ли ей сны. Она ответила, что спала крепко, а если сны были, то, должно быть, приятные, потому что она их не помнит.

— Ты ведь знаешь, Руперт, — добавила она, — будь во снах что-то пугающее или предостерегающее, я всегда такие сны запоминаю.

Еще позже, когда я в одиночестве бродил по скалам за ручьем, я не мог не призадуматься над этим случаем — ясновидение подвело тетушку. Если уж предсказывать, то ей следовало делать это сейчас, когда я предложил незнакомой ей Леди выйти за меня замуж, — Леди, о которой я сам почти ничего не знал, имя которой мне было неизвестно, но которую я любил всей душой, всем сердцем, — моей Леди в саване.

И я утратил веру в ясновидение.

июля 1-го, 1907

Миновала еще неделя. Я терпеливо ждал, и вот наконец вознагражден еще одним посланием. Я готовился ко сну, как вдруг услышал исходивший от окна все тот же таинственный звук, который слышал уже дважды. Я кинулся к французскому окну и обнаружил там еще одно письмо, сложенное в несколько раз. Однако я не заметил и следа моей Леди или какого-нибудь другого живого существа. В письме без всякого обращения стояло следующее:

«Если ты не передумал и у тебя нет опасений, встречай меня в церкви Святого Савы за ручьем завтра в полночь без четверти. Если решил, то приходи тайно и, конечно же, один. Не являйся, если не готов к страшному испытанию. Но если ты любишь меня и у тебя нет ни сомнений, ни страха, приходи. Приходи!»

Незачем и говорить, что я не спал всю ночь. Пробовал заснуть, но безуспешно. Нет, не болезненный восторг, не сомнения и не страх вынуждали меня бодрствовать. Просто я непрестанно думал о том мгновении, когда назову мою Леди моей и только моей. В этом море счастливого предвкушения все прочее исчезло, потонуло. Даже сон, столь необходимый мне, утратил свою обычную власть надо мной, и я лежал недвижно, спокойный и умиротворенный.

Но с наступлением утра я ощутил беспокойство. Я не знал, чем заняться, как обуздать свое нетерпение, чем отвлечься. К счастью, отвлек меня Рук, объявившийся вскоре после завтрака. Рук сообщил мне утешительные вести о боевой яхте, стоявшей прошлой ночью вблизи Каттаро: он поднял на борт яхты ту часть команды, которая дожидалась ее прихода. Рук не хотел рисковать и вести такое судно в какой-нибудь порт, чтобы не встретить помех, не быть задержанным формальностями, и поэтому вышел в открытое море до рассвета. На борту яхты находился крохотный торпедный катер. Он должен был войти в ручей в десять вечера, когда стемнеет. Яхта же пойдет в направлении пролива Отранто, и туда доставят мое послание, если я решу отправить его. Послание следовало зашифровать, и в нем мне следовало указать дату и примерное время (после захода солнца), удобные для прибытия яхты в ручей.

Мы завершили необходимые приготовления на будущее после полудня, и тогда я вновь ощутил беспокойство, связанное с моим личным планом. Рук, мудрый командир, старался отдыхать, когда представлялась такая возможность. Он прекрасно знал, что в ближайшие два дня и две ночи ему вряд ли удастся поспать.