Мне не оставалось теперь другого, как только сказать правду:

— Я был в крипте, что в церкви Святого Савы. Все обнаружилось случайно. Я изучал окрестности замка и, следуя выбранным маршрутом, отправился к церкви. Я наткнулся за перегородкой на вырубленную в скале винтовую лестницу и спустился по ней. Дорогая, я уже любил тебя задолго до того ужасного мгновения, но тогда, пусть я и выронил фонарь, но моя любовь только возросла от сострадания.

Несколько секунд она молчала. Когда же заговорила, голос ее приобрел новую интонацию:

— Но разве ты не поразился?

— Да, конечно же, — ответил я, не размышляя, и, как теперь считаю, мудро ответил. — «Поразиться» — не совсем подходящее слово. Я ужаснулся так, что и не передать. Ужаснулся тому, что тебе… тебепришлось испытать такое! Я не хотел возвращаться туда, потому что боялся, что, если вернусь, то это воздвигнет некий барьер между нами. Однако же на другой день в подходящее время я вновь был там.

— Да? — ее нежный голос прозвучал как музыка.

— И тогда я вновь испытал потрясение, но еще более страшное, чем в первый раз, потому что тебя там не было. Вот в тот момент я понял, как дорога ты была мне… как я дорожу тобой. Пока я жив, ты — живая или мертвая — навсегда останешься в моем сердце.

Она тяжело дышала. Восторг наполнил ее глаза светом, перед которым померк свет луны, но она не проронила ни слова.

Я продолжал:

— Дорогая, я ступил в крипту с отвагой и надеждой, хотя знал, какое страшное зрелище вновь откроется мне. Но как мало нам ведомо о том, что нам уготовано — чего бы мы ни ждали. Я покинул это место чудовищного откровения, объятый дрожью.

— О, как велика твоя любовь ко мне, милый!

Ободренный ее словами и еще больше ее тоном, я заговорил с новым воодушевлением. Никаких недомолвок теперь, никаких колебаний!

— Ты, моя дорогая, и я предназначены друг другу. Я не в силах ничего изменить в том мучительном для тебя прошлом, когда еще не знал тебя. Возможно, и ныне есть страдания, которые я не могу от тебя отвести, есть назначенные тебе испытания, которые я не могу сократить, но доступное мужчине я сделаю. Мне и ад не преграда, если адскими муками надо заплатить за твое вызволение, я вынесу тебя оттуда на руках!

— Значит, тебя ничто не остановит? — Ее вопрос прозвучал так мягко, будто зазвенела эолова арфа.

— Ничто! — произнес я, услышав, как лязгнули мои зубы. Во мне говорила какая-то неведомая мне прежде сила.

И вновь был вопрос, произнесенный дрожащим, трепещущим, прерывающимся голосом, словно речь шла о чем-то, что важнее и жизни и смерти.

— Даже это? — Она подняла край савана и, увидев выражение моего лица, по которому догадалась о готовом последовать ответе, добавила: — Со всем, что это подразумевает?

— Ничто! Даже со всем тем, что сулит саван проклятых!

Наступило долгое молчание. Когда она вновь заговорила, ее голос стал увереннее, громче. В нем появилась нотка радости — признак новой надежды.

— Но тебе известна людская молва? Одни считают, что я мертва и погребена; другие — что я не то что не мертвая и погребенная, но одна из тех несчастных созданий, которые не умирают обычной человеческой смертью, которые живут страшной жизнью-в-смерти и поэтому опасны для всех. Эти несчастные неотошедшие — люди зовут их «вампирами» — существуют постольку, поскольку пьют кровь живых и навлекают вечное проклятие, а также погибель на них, отравляя ядом своих чудовищных поцелуев!

— Мне известно, о чем порой говорят люди, — ответил я. — Однако я слышу и зов своего сердца и предпочту откликнуться на него, а не на голоса всего сонма живых или мертвых. Будь что будет — я предался тебе. Если твою прежнюю жизнь можно тебе вернуть, вырвав ее из пасти самой смерти, я сдержу данное слово и вновь, вот сейчас, клянусь тебе в этом.

Я опустился на колени у ее ног и, обхватив ее руками, притянул к себе. Ее слезы оросили мое лицо, когда она, проводя по моим волосам нежной и сильной рукой, шептала:

— Клятва из клятв! Может ли Господь выбрать святее союз для своих созданий?

Какое-то время мы молчали.

Думаю, я первый овладел собой. И подтверждением того был мой обращенный к ней вопрос:

— Когда мы сможем встретиться снова?

Такого вопроса, насколько помню, я ни разу не задавал прежде.

Она ответила почти шепотом, голос ее — нотка выше, нотка ниже — напоминал голубиное воркование:

— Это будет скоро, так скоро, как только я сумею, не сомневайся. Мой дорогой, мой дорогой! — Последние четыре слова она протянула, лаская меня ими, едва слышно и страстно, так что я затрепетал от радости.

— Оставь мне что-нибудь на память, — попросил я, — чтобы я носил вещицу при себе и утешал ею ноющее сердце до нашей новой встречи… и всегда. Оставь залог любви!

Ее разум, казалось, жадно ухватился за эту мысль, будто сама она хотела того же. На мгновение наклонившись, она быстрым движением сильных пальцев оторвала лоскут от своего савана, поцеловала его и протянула мне с тихими словами:

— Нам пора расставаться. Ты должен оставить меня теперь. Возьми это и храни. Я буду менее несчастна в моем ужасном одиночестве, пока оно длится, если буду знать, что этот мой дар, который, к добру или ко злу, есть часть меня, часть меня такой, какой я тебе известна, ты держишь при себе. Возможно, мой дорогой, когда-нибудь ты порадуешься этим минутам и даже будешь гордиться тем, что они выпали тебе, как радуюсь и горжусь сейчас я.

И с поцелуем она передала лоскут мне.

— Жизнь или смерть — мне все равно, если только я останусь вместе с тобой! — произнес я на ходу, я сбежал по крутой лестнице и пустился вырубленной в скале галереей.

Последнее, что я видел, было прекрасное лицо моей Леди в саване, склонившейся над входом в уводящую круто вниз галерею. Глаза ее сияли как звезды, когда она взглядом провожала меня. Этот взгляд никогда не сотрется из моей памяти.

Несколько мгновений я собирался с мыслями, потом почти машинально пересек сад. Отодвинув решетку, я ступил в мою одинокую комнату, показавшуюся мне после бурного свидания под флагштоком еще более пропитанной одиночеством. Я лег будто во сне и лежал в кровати до восхода — бодрствуя и размышляя.

июня 20-го, 1907

После свидания с моей Леди время летело — его подгоняли хлопоты и заботы. Рук, как я осведомил горцев, по моему поручению заключил контракт на поставку пятидесяти тысяч ружей «Инжис-Мальброн», а также нескольких тонн боеприпасов, которых, согласно подсчетам французских экспертов, хватило бы на год войны. По телеграфу нашим тайным шифром он сообщил мне, что заказ скомплектован и уже в пути. Наутро после свидания под флагштоком мне передали, что судно, зафрахтованное Руком для известной цели, прибудет к Виссариону ночью. Мы все ждали его с нетерпением. Теперь в замке у меня постоянно находилась команда сигнальщиков, состав ее обновлялся по мере того, как мужчины, поодиночке или же группами, осваивали практику сигнализации. Мы надеялись, что каждый воин страны в свое время станет специалистом в этом деле. Кроме того, у нас всегда находятся несколько священнослужителей. Церковь этой страны — настоящее воинство: ее священники — солдаты, ее епископы — командиры. Но все несут службу там, где в них наибольшая нужда в пору битвы. Разумеется, они, как люди мыслящие, более способны к обучению, нежели рядовые горцы; в результате код и приемы сигнализации заучиваются ими почти интуитивно. Теперь у нас в каждой общине есть по меньшей мере один такой специалист, и, коротко говоря, уже только священнослужители сумели бы, в случае необходимости, поддерживать сигнальную связь по всей стране, а значит, воины могли бы сосредоточиться на своей прямой задаче — воевать. Бывших со мной людей я оповестил о скором прибытии судна с грузом, и все мы были готовы потрудиться, когда дозорный, стоявший под флагштоком, сообщил, что к берегу медленно приближается корабль без огней. Мы все собрались на скалистом берегу ручья и наблюдали, как судно крадучись вошло в ручей и поспешило укрыться в гавани. После этого мы воспользовались боновым заграждением на входе в ручей, а также громадными бронированными задвижными воротами, которые дядя Роджер сам распорядился изготовить ради защиты гавани в случае необходимости.