Надеюсь, ты начала подыскивать слуг. Что до меня, то я прекрасно обошелся бы без них, но я знаю, что ты не приедешь, пока не решишь этот вопрос. Ты же не захочешь, тетя Джанет, надорвать свои силы здесь, а работы в замке столько, что в две руки ее не переделать. А может быть, ты наймешь секретаря, который будет писать за тебя письма и все прочее? Ты, конечно же, не захочешь иметь секретаря-мужчину, но теперь столько женщин знает стенографию и машинопись! Несомненно, тебе удастся найти такую женщину в клане — стремящуюся к самосовершенствованию. Я знаю, ты осчастливишь ее, привезя сюда. Если она не очень молода, тем лучше: научится держать язык за зубами и не влезать в чужие дела, не проявлять чрезмерного любопытства. Это было бы досадно, когда мы только устраиваемся в новой стране и наша цель — преодолеть всякого рода разногласия с народом целой страны, который поначалу нам покажется непонятным, как и мы — ему; каждый же здесь носит ружье, даже не задумываясь, чем курок отличается от пуговиц на его куртке! Ну, пока.

Любящий тебя

Руперт

февраля 3-го, 1907

Я вновь в моей комнате. Мне уже кажется, что я возвращаюсь сюда как домой. Последние несколько дней я был у горцев и старался завести знакомство с ними. Трудная задача, но не вижу ничего другого, как только упорно добиваться своего. Настолько первобытного народа я еще не встречал — они держатся своих представлений, зародившихся сотни лет назад! Теперь мне ясно, какими были некогда англичане, — нет, не в эпоху королевы Елизаветы, ведь это определенный уровень цивилизации, но во времена Coeur-de-Lion [86]и даже ранее — во времена абсолютного владения луком и прочим метательным оружием. Каждый мужчина здесь носит ружье и знает, конечно же, как обращаться с ним. Я нисколько не усомнюсь, что здешние горцы предпочли бы ходить вооруженными, чем одетыми, если бы были вынуждены выбирать одно из двух. Они также носят кинжалы, и кинжал стал их национальным видом оружия. Это своего рода тяжелый нож, и они так мастерски владеют им и так силен их удар, что кинжал в руках синегорца столь же опасен, сколь рапира в руках maître d’arme [87]родом из Персии. Они безмерно горды и необщительны, поэтому заставят любого почувствовать себя человеком ничтожным и, конечно же, чужим среди них. Я хорошо понимаю: их возмущает то, что я нахожусь здесь. Это не личная неприязнь, потому что, когда я один на один с кем-то из них, они добродушны, даже готовы отнестись ко мне по-братски, но как только собираются вместе несколько горцев, они превращаются в судей, а я в их глазах становлюсь преступником. Это странно, я впервые сталкиваюсь с подобным. Мне доводилось общаться с разного сорта людьми — от людоедов до махатм, но ей-богу я никогда не встречался с такими, как эти, — столь гордыми, надменными, скрытными, холодными, абсолютно не знающими страха, столь честными и столь гостеприимными. Дядя Роджер поступил весьма здраво, решив обосноваться среди этого народа. Знаешь, тетя Джанет, я не могу отделаться от чувства, что они очень похожи на твоих шотландских горцев, но они горцы даже в большей степени. Я убежден в одном: в конце концов мы крепко подружимся. Но это будет не скоро, и нам надо запастись большим терпением. Однако я совершенно уверен, что, когда они узнают меня лучше, они будут очень доверять мне; я же ничуточки не боюсь ни их, ни того, что они могут совершить. Разумеется, им требуется время, чтобы узнать меня лучше. А вообще все может случиться, если народ такой неукротимый и гордый, что гордость для них превыше пищи. В сущности, одного человека в толпе достаточно, одного неверно истолковавшего твои намерения — и ты пропал. Но все будет в порядке, я уверен. Я приехал сюда, чтобы жить здесь, как хотел того дядя Роджер. И я здесь останусь, пусть даже местом мне будет моя скромная кровать в комнате над садом — семь с чем-то футов в длину и не скажу, чтобы узкая, — или каменная камера таких же размеров в склепе, что в храме Святого Савы на том берегу ручья… Это древнее место погребения обитателей Виссариона и других знатных людей на протяжении уже многих веков…

Я перечитал это письмо, тетя Джанет, и боюсь, что оно тебя встревожит. Но удержись и не рисуй себе страшных картин! Честное слово, я просто пошутил насчет смерти, ведь за столько лет, когда она подстерегала меня на каждом шагу, я свыкся с ней. Не слишком это хороший тон, однако помогает — когда чернокрылая старуха витает вокруг тебя денно и нощно в чужих краях, иногда зримая, иногда нет. Впрочем, ты всегда можешь слышать шелест ее крыльев, особенно во тьме, когда они невидимы. Тебевсе об этом известно, тетя Джанет, тебе, которая происходит из рода воинов, которая обладает особым даром видеть скрытое за черной завесой.

Честное слово, я ничуточки не боюсь этих горцев и не сомневаюсь в них. Я уже полюбил в них их замечательные качества и готов полюбить их самих. Я также думаю, что они полюбят меня (а кстати, несомненно, и тебя). Я почему-то думаю, что в их отношении ко мне нет неприязни, но есть какая-то настороженность, они смотрят на меня, отталкиваясь от чего-то в прошлом, от чего-то, что внушает надежду, чем можно гордиться, что вызывает немалое уважение. Пока у них не было возможности оценить меня подобным образом, наблюдая меня и мои дела. Конечно же, такое отношение кто-то объяснил бы тем, что, хотя они внушительные, рослые, крепкие мужи, я все же на голову выше и в плечах шире самого крупного из них — я имею в виду тех, кого видел. Я замечал, как они смотрели на меня снизу вверх, будто измеряя меня, даже когда держались поодаль, а точнее, не подпускали меня к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки. Надеюсь, когда-нибудь я пойму, что за всем этим кроется. А пока ничего другого не остается, как только идти своей дорогой — дорогой дяди Роджера в действительности — и ждать, быть терпеливым и справедливым. Я давно оценил эту тактику, живя среди чужих народов. Спокойной ночи.

Любящий тебя

Руперт

февраля 24-го, 1907

Моя дорогая тетушка Джанет,

я неописуемо рад тому, что ты скоро выезжаешь. Это уединение, боюсь, начинает действовать мне на нервы. Вчера вечером на какой-то миг я подумал, что смогу овладеть собой, но слишком быстро утратил равновесие. Я находился в моей комнате в восточной башне, в комнате на corbeille [88], и наблюдал, как тут и там под деревьями, будто стараясь остаться незамеченными, молча и поспешно двигались люди. Не сразу, но я обнаружил место их сбора — в ложбине посреди леса, как раз за «естественным» садом, названным так на карте, или плане замка. Я приложил все усилия и добрался до этого места, а там вдруг оказался прямо среди них. Собралось, может быть, двести-триста человек, и таких статных мужчин я в жизни не видел. Редкое приключение, однако же я бы не хотел пережить такое еще раз, потому что, как я писал тебе, в этой стране каждый мужчина носит ружье и знает, как обращаться с ним. Кажется, я не встречал здесь ни одного холостяка (да и женатого мужчину), который бы не ходил с ружьем. Интересно, а спать они ложатся тоже с ружьями? В тот же миг, когда я оказался среди них, все имевшиеся в том месте ружья были нацелены на меня. Не волнуйся, тетя Джанет, они в меня не стреляли. Если бы так, я бы не писал тебе сейчас эти строки. Я занимал бы тот самый клочок поместья или ту самую каменную камеру и был бы начинен свинцом от макушки до пят. В обычных обстоятельствах, как я понял, они бы спустили курки мгновенно — таков здесь этикет. Но в этот раз все они, пусть каждый отдельно, установили новое правило. Никто не произнес ни слова и, насколько я мог видеть, не шелохнулся. Поделюсь своим опытом. Я уже не единожды бывал в подобной ситуации, поэтому и с ними постарался вести себя самым естественным образом. Я осознал — эта мысль молнией блеснула, учти, — что если обнаружу страх, или внушу им страх, или даже признаю опасность, всего лишь подняв руки, то вызову на себя огонь. Несколько секунд они оставались недвижимы, будто обратились в камень. Затем на всех лицах, словно по полю ветер пробежал, промелькнуло странное выражение: с таким удивлением люди глядят, просыпаясь в незнакомом месте. В следующий миг каждый взял ружье под мышку и приготовился к любому развитию событий. Все было проделано ими одновременно, четко и быстро, так что я невольно вспомнил про салют у Сент-Джеймсского дворца. [89]