Когда я наклонился к камину, чтобы подбросить свежих поленьев в огонь, мое лицо оказалось так близко от ее лица, что я почувствовал на щеке ее дыхание. Меня охватило сильное волнение от такого подобия соприкосновения. Ее дыхание было сладостным — свежим, как дыхание олененка, нежным и благоуханным, как порхание летнего ветерка над резедой в саду. Как же хоть на миг можно поверить, что такое сладостное дыхание слетает с губ мертвой — мертвой in esse [98]или in posse [99], — что тлен источает столь нежный и чистый аромат? Со счастливым удовлетворением я, со своей скамеечки, наблюдал за пляшущим отблеском пламени в ее дивных черных глазах, и звезды, которые прятались в них, блестели новыми переливами и сияли новым великолепием, когда эти лучистые очи то как будто воспаряли к небесам, а то, устремляясь долу, словно потухали в полной безнадежности. Подобно разгорающемуся огню в камине, на ее прекрасном лице все ярче и ярче проступала улыбка блаженства; и всполохи веселого огня покрывали ямочками то одну, то другую ее щеку.

Сначала я несколько досадовал, когда мой взгляд падал на ее саван, и иногда я ощущал мгновенное сожаление о том, что погода переменилась и что моей гостье не нужно облачаться в иное платье, во что-нибудь, не столь отвратительное, как это жалкое одеяние. Но постепенно моя досада улеглась, в конце концов, можно привыкнуть ко всему, даже к савану! Впрочем, тут же во мне поднималась волна жалости к моей гостье, узнавшей столь страшный опыт.

Вскоре мы, казалось, забыли обо всем — уж я так точно, — кроме того, что мы, мужчина и женщина, находимся рядом. Странность обстоятельств, похоже, не имела значения — не заслуживала даже мимолетного раздумья. Мы по-прежнему сидели на некотором расстоянии друг от друга и почти не разговаривали. Не припомню ни слова, слетевшего с наших губ, когда мы сидели у огня, но иной язык пришел на помощь — язык взглядов, и наши глаза вели свою беседу, более красноречивые, чем губы, когда они слагают фразы человеческой речи. Получая на этом подходящем языке ответы на свои вопросы, я с невыразимым волнением начал осознавать, что моя любовь взаимна. В подобной ситуации просто невозможно недопонимание. Я просто не мог допустить в сердце сомнения. Я испытывал робость, но то была робость истинной любви, непременная спутница этой дивной, всепоглощающей и подчиняющей нас себе страсти. В присутствии моей любимой меня переполняли чувства, налагающие запрет на речь, которая в подобной ситуации оказалась бы слишком несовершенной и даже звучала бы слишком грубо. Моя любимая тоже хранила молчание. Но теперь, когда я один, когда я наедине с воспоминаниями, я могу с уверенностью сказать, что она тоже была счастлива. Нет, не совсем так. «Счастье» — не совсем подходящее слово, чтобы описать и ее, и мои чувства. Счастье — это довольно подвижное и, скорее, осознаваемое переживание. Мы же были умиротворены. Да, именно умиротворены; и теперь, когда я могу анализировать то, что испытывал, и правильно толковать смысл слова, считаю это слово предельно точным. Умиротворение предполагает как позитивные, так и негативные предшествующие условия. Предполагает отсутствие тревоги, а также желаний: оно указывает на достижение, или обретение, или же накопление чего-то благого. В нашем состоянии ума — возможно, это и самонадеянность с моей стороны, но я с радостью сознавал, что мы мыслили одинаково, — такое умиротворение означало, что мы пришли к пониманию: что бы дальше ни случилось, все только к лучшему. Дай Бог, чтобы так и было!

Мы сидели в молчании, глядя друг другу в глаза, и звезды в ее глазах теперь прятали огонь, хотя, возможно, это было отражение огня, разгоревшегося в камине. Но неожиданно она вскочила и стала машинально кутаться в свой чудовищный саван. Выпрямившись во весь рост, шепотом, в котором ощущалась шедшая в ней борьба чувств, свидетельствовавшая о том, что она, скорее, подчиняется велению духа, чем действует по своей воле, она произнесла:

— Я должна немедленно идти. Рассвет уже близок. Я должна быть на своем месте, когда настанет утро.

Она была предельно серьезна, и я чувствовал, что нельзя противиться ее желаниям, поэтому тоже вскочил и бросился к окну. Отдернул штору, чтобы можно было отодвинуть решетку и открыть окно до полу. Потом отступил за штору и придержал ее, чтобы моя гостья могла пройти. На мгновение она остановилась и прервала долгое молчание словами:

— Вы истинный джентльмен и мой друг. Вы понимаете мои желания. Я благодарю вас от всего сердца.

Она протянула мне свою прекрасную, изящную руку. Я взял ее обеими ладонями, опустился на колени и поднес к губам. Прикосновение ее руки вызвало у меня дрожь. Моя гостья тоже затрепетала, устремив на меня взгляд, которым она, казалось, вопрошала саму мою душу. Звезды в ее глазах, лишившись отблесков огня, горевшего в камине, вновь таинственно отсвечивали серебром. Потом она очень-очень медленно, будто неохотно, высвободила свою руку и переступила порог с мягким прелестным величавым полупоклоном, заставившим меня оставаться на коленях.

Когда я услышал, как стеклянная створка окна чуть скрипнула за ней, я поднялся и поспешно выглянул из-за укрывавшей меня шторы. Я успел заметить, как моя гостья спускалась по ступенькам террасы. Мне хотелось видеть ее как можно дольше. Предрассветные сумерки уже начали теснить ночной мрак, и в слабом неверном свете я неотчетливо видел белую фигуру меж кустов, меж статуй, пока наконец она не исчезла вдали, во тьме.

Я долго стоял на террасе, иногда всматриваясь в темноту перед собой, в надежде, что мне посчастливится еще хоть раз мельком увидеть ее, иногда же закрывая глаза и стараясь вызвать в памяти ее образ — спускавшейся по ступенькам. Впервые с нашего знакомства она обернулась и бросила на меня взгляд, ступая на белую дорожку, начинающуюся у террасы. Надо мной витал этот взгляд, полный любви и чар, и я был готов пренебречь любыми опасностями.

Когда небо в просвете облаков посерело, я вернулся к себе в комнату. Как в тумане — под гипнозом любви — я лег и во сне продолжал мечтать о моей Леди в саване.

мая 27-го, 1907

Целая неделя прошла с тех пор, как я видел мою любовь! Именно так: теперь сомнений у меня не осталось! С тех пор как я видел ее, моя страсть разгорелась и все сильнее разгорается, выражаясь языком романистов. Она стала даже непомерна, ведь она вытеснила у меня из головы всякие опасения и раздумья о возможных препятствиях. Наверное, такую муку — мука эта необязательно означает «боль», — испытывали мужчины под действием чар в давние времена. Я всего лишь прутик, крутящийся в неутомимом водовороте. Я чувствую, что долженувидеть ее вновь, пусть даже в ее гробнице в крипте. И мне надо подготовиться к этому посещению, многое продумать. Нельзя отправляться туда ночью, потому что в таком случае я могу разминуться с ней, если вдруг она вновь пойдет ко мне…

Утро настало и прошло, но мое намерение пребывало со мной, и в разгар полдня, когда солнце палило изо всех сил, я отправился к древней церкви Святого Савы. При мне был мощный фонарь. Взял я его и спрятал в своей одежде тайно, потому что мне не хотелось, чтобы кто-то знал про это.

В этот раз у меня не было дурных предчувствий. В первое посещение я на какой-то миг обомлел, неожиданно увидев тело женщины, которую, как думал, люблю — отныне я знаю это наверняка, — лежащим в гробу. Но теперь мне все известно, и я пришел увидеть именно эту женщину, пусть и в ее гробу.

Открыв массивную дверь в церковь, вновь незапертую, я сразу зажег фонарь и направился к ведшим в крипту ступеням, которые находились за деревянной, покрытой богатой резьбой перегородкой. Эта перегородка, как теперь, при лучшем освещении, я мог видеть, была образчиком неописуемой красоты и неизмеримой ценности. Я храбрился, думая о моей Леди и о нашем таком приятном последнем свидании, и, однако, чувствовал, что сердце у меня падает, когда я нетвердым шагом спускался по узкой извилистой лестнице. Я тревожился, в чем теперь уверен, не о себе — я сокрушался о том, что моей любимой приходится оставаться в таком страшном месте. И чтобы заглушить эту боль, стал представлять, как это будет, какие чувства буду испытывать, когда избавлю ее, любой ценой, от сего ужаса. Эти мысли несколько ободрили меня, и я ощущал именно то присутствие духа, с которым обычно выбирался из опасных мест (а также подвергал себя подобному опыту), когда наконец толкнул небольшую дверку у основания вырубленной в скале лестницы и ступил в крипту.