«Знаете, сэр, я никогда не отважилась бы установить, даже для самой себя, характер этого беспокойства. Но это как раз то, о чем вы говорите».
— Не хотите ли вы рассмотреть вопрос несколько глубже?
«Теперь, конечно, мне хотелось бы подойти к нему более глубоко. Знаете ли, я всегда была религиозна, хотя и не принадлежала ни к какой религии. Я много читала по религиозным вопросам, но никогда не попадала в сети какой-либо так называемой религиозной организации. Организованная религия казалась мне слишком далекой и недостаточно сокровенной. Но под верхним слоем моей внешней жизни всегда пребывало неясное религиозное стремление; а когда появились дети, это смутное искание приняло форму глубокой надежды, что хотя бы один из них проявит религиозные наклонности. Но их нет ни у кого; все они стали преуспевающими мирскими людьми, исключая младшего, в котором смесь всего. Все они в действительности самые посредственные личности, и вот это меня мучает. Они огрубели в своих мирских делах. Но ведь эти дела так поверхностны и лишены глубокого смысла. Я не говорила об этом ни с кем из них, а если бы и пришлось говорить, они ничего не поняли бы. Я думала, что, может быть, хоть один из них не будет похож на остальных, и мне страшно и от их посредственности, и от моей собственной. Мне кажется, именно в этом причина моей скорби. Что можно сделать, чтобы разрушить это нелепое состояние?»
— Разрушить в себе самой или в другом? Можно разрушить посредственность лишь в самой себе, и тогда, возможно, возникнут другие взаимоотношения с людьми. Знать, что ты сам посредственность, — это уже начало изменения, не так ли? Но когда ограниченный ум начинает сознавать свою ограниченность, он неудержимо стремится измениться, стать лучше; однако само это стремление поверхностно. Любое желание, направленное к улучшению самого себя, носит поверхностный характер. Но когда ум знает, что он посредственен, и не старается воздействовать на самого себя, тогда происходит разрушение этой посредственности.
«Что вы понимаете под словами «воздействовать на самого себя»?»
— Если ограниченный, поверхностный ум, сознавая свою ограниченность, делает усилия, чтобы изменить себя, не остается ли он по-прежнему поверхностным? Усилие, направленное к изменению, рождено неглубоким умом, а потому и само такое усилие носит неглубокий характер.
«Да, я понимаю это; но что же тогда можно сделать?»
— Всякое действие ума ничтожно, ограничено. Ум должен перестать действовать, — и только тогда приходит конец посредственности.
СТРЕМЛЕНИЕ К ИСКАНИЮ
Каждое утро в сад прилетали две золотисто-зеленые птицы с длинными хвостами, садились на одну и ту же ветку, играли и перекликались друг с другом. Птицы были весьма неугомонны, они постоянно находились в движении, их тельца трепетали, но они были очень милы и никогда не утомляли ни своим полетом, ни игрой. Сад был огорожен; множество других птиц постоянно прилетало и улетало. По кромке невысокой стены гонялись друг за другом два молодых мангуста с гладкой, желтоватой шерстью, сверкавшей на солнце, и с быстрыми движениями. После этого они, проскользнув через дыру, входили в сад. Как они были осторожны и внимательны даже во время игр! Они держались близко к стене, а их красные глазки были внимательны и насторожены. Иногда через ту же дыру в сад входил довольно толстый мангуст; возможно, это был их отец или мать, так как однажды все трое были вместе. Входя в сад через дыру один за другим, они гуськом пересекали лужайку и исчезали в кустах.
«Почему мы ищем? — спросил П. — Какова цель наших исканий? И как мы устаем от этого вечного искания! Разве ему не будет конца?»
«Мы ищем то, что жаждем найти, — ответил М. — А после того, как найдено то, что мы искали, мы переходим к новым поискам. Если бы у нас не было исканий, все живое пришло бы к концу, начался бы застой и жизнь потеряла бы смысл».
«Ищите и обрящете, — процитировал Р. — Мы находим то, к чему стремимся, чего желаем, сознательно или подсознательно. Мы никогда не вопрошаем само это стремление к исканию; мы всегда ищем и, видимо, всегда будем искать».
«Жажда искания неизбежна, — заявил Л. — Вы можете с таким же успехом задать вопрос, почему мы дышим или почему растут волосы. Стремление к исканию так же неизбежно, как день и ночь».
— Когда вы утверждаете, что стремление к исканию неизбежно, и утверждаете это с такой определенностью, вы исключаете всякую возможность раскрыть истину вопроса, не правда ли? Когда вы принимаете то или иное суждение как окончательный вывод, не ставите ли вы предел всякому исследованию?
«Но ведь существуют определенные, непреложные законы, например, закон всемирного тяготения, и, конечно, более мудро принять их, чем впустую ломать о них голову», — возразил Л.
— Мы принимаем некоторые догмы и верования, исходя из различных психологических оснований, а то, что вы приняли, с ходом времени становится «неизбежным», так называемой необходимостью для человека.
«Если Л. принимает стремление к исканию как неизбежное, то он будет продолжать поиски, и для него нет проблемы исканий», — сказал М.
— Ученый, хитроумный политик, неудачник, больной — каждый из них ищет на своем пути и время от времени меняет объект исканий. Все мы ищем, но, по-видимому, никогда не спрашиваем себя, почему мы ищем. В данное время мы не обсуждаем объект исканий, нас не интересует, имеет ли он возвышенный характер или нет; мы пытаемся выяснить, почему вообще мы ищем, не так ли? Что это за движущая сила, что за постоянное внутреннее побуждение? Является ли оно неизбежным? Имеет ли оно нескончаемую длительность?
«Но если мы не будем искать, — спросил И., — не станем ли мы ленивыми, не окажемся ли мы в состоянии застоя?»
— Обычно мы считаем путем жизни конфликт в той или иной форме; мы полагаем, что без него жизнь не будет иметь никакого смысла. Для большинства из нас прекращение борьбы есть смерть. Искание связано с борьбой, с конфликтом; но является ли этот процесс необходимым для человека? Может быть, существует другой «путь» жизни, в котором искание и борьба отсутствуют? Почему и для чего мы ищем?
«Я ищу пути и средства для того, чтобы получить уверенность в бессмертии, не моем личном, но моего народа», — сказал Л.
— Так ли уж велика разница между национальным и индивидуальным бессмертием? Индивидуум сначала отождествляет себя с нацией или какой-то частью общества, а после этого хочет, чтобы общество или нация стали бессмертными. Длительное существование той или иной нации — это одновременно проблема жизни индивидуума. Разве индивидуум не ищет постоянно бессмертия? Не ищет ли он непрерывного бытия путем отождествления себя с чем-то большим и более возвышенным, чем он сам?
«Но разве нет такой точки или момента, при котором мы внезапно обнаружим, что у нас нет больше исканий, нет борьбы?» — спросил М.
«Такой момент может наступить лишь в результате полного утомления, — ответил Р., — но это короткая пауза перед тем, как снова погрузиться в порочный круг исканий и страха».
«Или же эта точка лежит вне времени», — сказал М.
— Является ли момент, о котором идет речь, вневременным, или это лишь точка покоя перед началом нового искания? Почему мы ищем, и возможно ли, чтобы это искание закончилось? Пока мы не раскроем для самих себя, почему мы ищем и боремся, состояние, при котором искание подходит к концу, останется для нас иллюзией, не имеющей никакого значения.
«Разве не отличаются друг от друга разные объекты искания?» — спросил В.
— Различие, несомненно, есть, но при всяком искании само стремление по существу одно и то же, не так ли? Будем ли мы искать бессмертия индивидуального или для всей нации, пойдем ли мы на поиски учителя, гуру, спасителя, будем ли следовать указаниям той или иной школы или искать других способов сделать себя лучше — разве любой из нас не ищет на своем ограниченном или более широком пути какой-то формы удовлетворения, непрерывности, постоянства? Итак, спросим самих себя не о том, чего мы ищем, а о том, почему вообще мы ищем? И возможно ли, чтобы всякие искания прекратились, не благодаря принуждению или крушению, не потому, что человек нашел то, чего искал, а потому, что само стремление к поискам полностью прекратилось.
