– Я даже в музее Пушкина еще не был, – признался Вадим. – Зато несколько раз проходил на Литейном мимо парадного подъезда, который описал Некрасов… Честно говоря, совсем времени нет. – Он будто бы оправдывался. – Ведь я работаю и учусь.

– Я бы так не смогла, – вздохнула Вика. – Мне учиться-то лень.

Она рассказала, что учится в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина на Университетской набережной, где знаменитые сфинксы, ее специальность – искусствоведение. Остался еще год, она и представления не имеет, где будет работать, скорее всего – экскурсоводом в каком-нибудь музее. Конечно, родители не отпустят из Ленинграда. Она ведь одна у них, а ей все так надоело! Хотелось бы пожить где-нибудь далеко совсем одной…

Вадим усомнился в искренности ее слов: он, слава богу, знал, как все цепляются за Ленинград! Савицкая просто пижонит, она отлично знает, что влиятельный папочка всегда поможет…

– При моей специальности уезжать из Ленинграда – это, конечно, безумие, – будто отвечая его мыслям, заметила девушка. – И потом… я все-таки здесь родилась.

«Чего же тогда треплешься, что хочется уехать?.. – подумал Вадим. – Ради красного словца?» А вслух сказал:

– А мне хотелось бы жить на берегу озера в деревне. Дом, баня, лодка и скворечники на каждом дереве…

– Вы романтик, Вадим!

Две вороны затеяли возню на песке, одна вырывала у другой раскрытую раковину. Они смешно подпрыгивали, взмахивая крыльями, клевались и хрипло кричали. Третья ворона с вертикально торчащим на спине пером наблюдала за ними, сидя на ветке сосны. Вот она бесшумно спланировала сверху прямо на раковину. На лету схватила ее клювом и отчаянно замахала крыльями в сторону шоссе. Вороны, перестав драться, дружно бросились в погоню. Скоро они все исчезли за кронами деревьев.

– Вот и в жизни так, – заметила Вика. – Пока одни выясняют отношения, спорят, что-то доказывают, другие у них из-под носа хватают что плохо лежит – и деру!

– А мне, глядя на ворон, пришла в голову другая мысль, – улыбнулся Вадим. – Откуда у людей жадность? Сколько раз я видел, как человек все тащит в свой дом, на участок, в кладовку… Тащит с работы, с улицы, готов хватать с неба… У одного знакомого художника я увидел в квартире автомобильный знак «Проезд запрещен!». Он прибил его к дверям туалета. Гости удивляются остроумию хозяина, а бедные водители штрафы платят за неправильный проезд!

– А при чем тут вороны? – удивилась Вика.

– Вороны? – Вадим взглянул в ту сторону. – Действительно, вороны тут ни при чем.

– Странный вы, Вадим!

– Это хорошо или плохо? – испытующе посмотрел он девушке в глаза.

– Вы напишете про этого художника фельетон?

– Я сейчас работаю над очерком, – ответил Вадим. – Соприкоснувшись с неприглядными сторонами нашей жизни, мне хочется поскорее написать что-нибудь о хорошем человеке… – Он снова бросил взгляд на галдящих ворон. – Только почему-то людям интереснее читать про жуликов, воров, хапуг, хамов, а очерки о положительных людях оставляют их равнодушными.

– Я рада, что вы неравнодушный, – сказала Вика.

– Да откуда вы знаете, какой я?

– О-о, Вадим! – рассмеялась она. – Вы недооцениваете женскую интуицию!

– Я вообще плохо знаю женщин, – вздохнул он.

Вика внимательно посмотрела на него и спросила совсем о другом:

– Вам понравился Саша Беззубов?

– Я стараюсь не судить о людях по первому впечатлению, – уклонился Вадим от прямого ответа.

Беззубов ему не понравился, как-то очень уж настырно он обрабатывал пьяненького Воробьева. Со стороны видеть это было неприятно, а кинорежиссеру, очевидно, было начхать на других. Он вцепился как клещ в разомлевшего писателя. Даже на миловидную Элеонору, с которой приехал сюда, не обращал внимания. Да и на Вадима с Николаем Ушковым, когда они пришли, он взглянул вскользь и тут же снова повернулся к Воробьеву. Что-то хищное было в его грузной фигуре, выражении лица.

– Не понравился, – констатировала Вика. – Он никому из моих знакомых не нравится, однако я слышала, что он очень способный.

– Я его фильмов не видел, – ответил Вадим.

– У него собачий нюх на выигрышную тему, – продолжала Вика. – Воробьев для него находка. «Иду на премию!» – так он заявляет всем, говоря о будущем фильме по повести Воробьева. И что вы думаете? Получит, он такой.

– Князь Святослав говорил: «Иду на вы!» – а современный режиссер: «Иду на премию!»

– Пытаюсь я понять вас: что вы за человек? Насмешливый, жестокий или…

– И какой же я? – видя, что она запнулась, спросил Вадим.

– Ох, не хотела бы я быть героиней вашего очерка, – сказала она.

– Станьте «героиней» новой повести Виктора Воробьева, – усмехнулся Вадим.

– Пожалуй, вы не жестокий, – раздумчиво продолжала девушка. – Скорее, нетерпимый к недостаткам ближних…

– До двадцати лет мои близкие и знакомые внушали мне, что я весь состою из одних недостатков, – вдруг разоткровенничался Вадим – Я чуть уж было и не поверил им… Знаете, Вика, до того, как я всерьез взялся за журналистику, я не знал, что из меня получится. Я и сейчас еще точно не знаю, но чувствую, что занялся делом, которое мне близко и нравится. Когда увидел в газете свой первый фельетон, я испытал такое глубокое чувство удовлетворения, какое не испытывал ни от какой другой работы, а поработать мне пришлось немало, как и сменить множество профессий. Дело даже не в том, что я увидел свою фамилию напечатанной, главное – я понял, что могу делать полезное дело и оно мне по душе. Я ведь написал не только «Здравствуй, папа!». У меня написано еще четыре фельетона… Когда писал их, думал – открытие! А потом перечел и положил, как говорит наш ответственный секретарь, «в семейный альбом». Слабые фельетоны, хотя темы, кажется, затронул серьезные. Иногда я пишу фельетон за два-три часа, а бывает, и два-три дня бьюсь над ним, – пояснил он. – Может, когда быстро получается, это и есть… озарение?

– Вы меня спрашиваете? – улыбнулась Вика. – Я письма-то не люблю писать. А за школьные сочинения никогда не получала выше тройки.

– Давайте о чем-нибудь другом? – попросил Вадим. – Один пишет картины, другой сочиняет музыку, третий – книги, а как все это делается, по-моему, невозможно объяснить. По крайней мере, я не встречал ни у одного писателя вразумительного объяснения, как он стал писателем. Какие-то несерьезные истории, случаи, а о самом творческом процессе, по-видимому, невозможно написать. Мои фельетоны – это пустячки по сравнению с настоящим творчеством, а я и то не могу вам растолковать, как я их пишу.

– Садитесь за письменный стол или за парту в университете и… делаете шедевр! – подражая его тону, произнесла она.

– Посмотрите, море выкинуло на берег живого спрута! – показал он на берег, где толстые зеленоватые водоросли свились в кольца, а одно длинное рубчатое щупальце далеко выползло на песок. Когда тонкая пленка воды накатывалась на эту массу, казалось, она шевелится.

– Может, это тот самый спрут, который напал в океанских глубинах на легендарного Моби Дика?

– Моби Дик сражался в бездне с гигантскими кальмарами, – поправил Вадим.

Он очень любил Германа Мелвилла, а «Моби Дика» прочел дважды. Вообще, он увлекался литературой о животном мире. У него была старинная гравюра, на которой изображен поднимающийся из морских глубин огромный, как остров, кракен, не похожий ни на одно животное чудище. И еще хранилась иллюстрация из журнала «Знание – сила»: глубокий пруд, покрытый желтыми осенними листьями, у самой поверхности застыла большая рыбина, задумчиво взирающая из водного мира на воздушный. И сколько было человеческой печали и философского раздумья на выразительной пучеглазой треугольной морде представителя подводного царства!

Их беседу прервал Николай Ушков, догнавший их у песчаного мыса, на котором трепыхалась на ветру тоненькая береза с молодыми клейкими листьями.

– Через неделю можно смело купаться, – уверенно заметил он, взглянув на залив.