– Я вас бить не буду, – с насмешкой в голосе сказал Илье Вадим, никак не отреагировав на слова жены. – Можете поставить подсвечник на место. – Он повернулся к Ирине: – Драки, как в кино, не будет, дорогая… Я вспомнил, что дал на время твоему отцу одну икону, вон того Николая Чудотворца, так я пришел забрать его.

– Ночью? – чуть заметно усмехнулась Ирина.

– Бога чаще всего вспоминают ночью, – туманно ответил Вадим. Подошел к стене, осторожно снял небольшую, потемневшую от времени икону на доске без оклада, огляделся, взял со спинки стула серый свитер Федичева и аккуратно завернул в него Николая Чудотворца.

– Это… зачем вы? – растерянно промямлил Илья, но, наткнувшись на холодный взгляд Вадима, замолчал.

– Вот времена настали! – усмехнулся Казаков, стоя у двери. – Вернешься домой, отвернешь край простыни на кровати и, как притаившегося в складках черного таракана, обнаружишь любовника жены…

– Или любовницу, – будто эхо, откликнулась Ирина. Полы халата раздвинулись, обнажив ее полные белые ноги, в серых глазах двумя острыми точками отражалась электрическая лампочка на потолке.

– Живите, размножайтесь, – на прощание сказал Вадим.

Он уже взялся за ручку двери, когда услышал негромкий голос жены:

– Не ломай комедию. Тебе ведь это безразлично.

Казаков резко повернулся, шагнул в комнату, Илья испуганно дернулся, задев подсвечником за фрамугу окна.

– Вам, господа, не нравится комедия? – зловеще произнес Вадим. – Хотите кровавую трагедию? Наутро там нашли два трупа… Ты хочешь, чтобы я выбросил этого бородатого типа в окно? А тебе размозжил чем-нибудь тяжелым голову?..

Наверное, в лице его появилось что-то дикое, потому что Ирина отступила в сторону, а Илья еще выше поднял подсвечник и судорожно сглотнул слюну. Другой рукой он беспомощно ухватился за отодвинутую штору, рот его приоткрылся.

– Жаль, что я не живописец, – глядя на них, усмехнулся Вадим. – Можно было бы написать великолепную картину в духе француза Фрагонара, кажется, она у него называется «Любовник в шкафу»? – Рассмеялся и с иконой под мышкой вышел из мастерской.

Ирина стояла на лестничной площадке у полураскрытой двери и смотрела, как он спускается по бетонным ступенькам вниз. Почему-то на цыпочках к ней подошел Илья и прошептал:

– Скажи ему, чтобы мой свитер отдал.

– Вадим, можно подумать, что ты рад тому, что случилось, – негромко сказала она мужу вслед, в глазах ее заблестели слезы.

– Может, тебя еще поблагодарить за радость, которую ты мне нынче доставила?.. – Он остановился и снизу вверх посмотрел на нее. – Мне всегда казалось, что люди радуются, когда что-либо находят, а не теряют…

– Я тебя не понимаю.

– Ты только сейчас это сообразила. Понимаю, не понимаю… Мы просто давно не любим друг друга, только почему-то не хотели даже себе в этом признаться. – Он спустился еще на несколько ступенек и снова обернулся: – Я проехал пятьсот километров, очень устал, наверное, поэтому и не устроил вам классический скандал… Такое, наверное, лишь раз в жизни бывает: любовник в шкафу, то бишь на подоконнике! Такое и Фрагонару не снилось!

Его неестественный смех эхом разносился по гулким этажам. Ирина почувствовала, как Илья взял ее за руку.

– Ну скажи же ему, – приглушенно попросил он. – Он мой свитер уносит. Что я дома скажу?

– Иди ты к черту, слюнтяй! – глядя ему в глаза, гневно выкрикнула она.

Стремительно подошла к тахте, упала на простыни и, уткнувшись в подушку, отчаянно зарыдала.

Он долго один сидел перед початой бутылкой коньяка и невидящим взором смотрел в окно. Снежная крупа бесшумно ударялась в стекла, с тихим шорохом осыпалась, заснеженные сосны вдали раскачивались, иногда ветер начинал назойливо насвистывать свою незамысловатую мелодию в неплотно прикрытой форточке. На кухне из водопроводного крана бежала в раковину тонкая струйка воды, но встать и завернуть кран было лень. Да и к чему? Вот так и его жизнь тонкой струйкой прожурчала, не оставив никакого заметного следа в этом чужом мире. Ему давно за семьдесят, он на пенсии, государство предоставило ему много льгот, как бывшему фронтовику… На фронте он никогда не был, а если и воевал, то тайно и как раз против этого самого государства, которое ему аккуратно раз в месяц выплачивает пенсию. Что скрывать от себя? Ростислав Евгеньевич Карнаков давно понял, что вся его борьба – блеф, самообман. Что изменилось в стране? Она живет, крепнет, развивается. Нет сейчас в мире силы, способной схватиться с этой великой страной не на жизнь, а на смерть. Эмигранты, выехавшие в семнадцатом – двадцатом годах из России, повымерли, а их дети и внуки давно уже не борцы за освобождение родины. Они не знают ее, у них теперь другая родина, другие заботы. Он часто слушал магнитофонные записи внуков русских эмигрантов, исполняющих в кабаках старинные народные песни. И голоса вроде хорошие, и слова за душу берут, но модные певцы позабыли русский язык, безжалостно коверкают его.. «Ямщык, не гуни лушадей, мне некуда больше спешить…» Как же так случилось, что он, Карнаков, ослепленный ненавистью к новому строю, ничего сразу не понял? Были же среди старой русской интеллигенции люди, которые искренне приняли новую власть и стали верой-правдой служить ей. Взять хотя бы бывшего царского генерала Игнатьева – книжка его «Пятьдесят лет в строю» стоит на полке… Да разве один генерал? Сотни, тысячи… Они до конца прошли с этой страной свой путь и, наверное, были счастливы. Они не прятались по углам, не меняли свой облик, не служили немцам, не расстреливали по их приказу своих, русских… Чего уж сейчас лукавить перед самим собой? Пустую он жизнь прожил, бесполезную, страшную! Права была Александра Волокова – пожалуй, единственная женщина, которую он любил в своей длинной путаной жизни, – нужно было идти в ГПУ, или, как оно потом называлось, НКВД, и покаяться. Может, и простили бы… До прихода немцев не так уж много и грехов за ним было. У разведчиков своя работа – не чистая, но и не такая уж и кровавая, как у карателей и полицаев.

Ничего не слышно от сына, хотя договорились, что он раз в месяц будет ему писать. Получил лишь одно письмо из Казахстана, намекал, что готовится в круиз вокруг Европы. Это значит, что настропалился бежать отсюда. Дай бог удачи Игорю! Все-таки он, Карнаков, чувствует ответственность за сына, он ведь его мальчишкой совратил на этот опасный путь, а впрочем, кто знает: поездной воришка мог запросто стать уголовником и вообще сгинуть в тюрьмах-колониях…

Ростислав Евгеньевич налил в рюмку коньяку, выпил, закусил сыром. Хороший коньяк, а и он не приносит облегчения. На форточку села синица и, крутя точеной головкой в черной шапочке, с любопытством заглядывала в комнату. Пустив негромкую трель, сорвалась и улетела. И снова слышен лишь тихий шорох осыпающегося со стекла сухого снега. Иногда он не слышал журчащей воды, а иной раз это его раздражало. Встал и, волоча ноги в шлепанцах, пошел на кухню и закрыл медный кран. Из зеркальца над раковиной на него посмотрело бородатое морщинистое лицо с лохматыми седыми бровями. Лицо старика. Странно, что он так долго живет. И еще не превратился в склеротика, вроде бы голова пока исправно работает. Да и на память не жалуется. Однако последнее время ему стало страшно ночами просыпаться от учащенного сердцебиения, снились какие-то кошмары, несколько раз казалось, что в дверь кто-то явственно постучал… Ранними утрами он пил кофе с молоком и шел бродить по улицам. По привычке заходил в заготконтору, там теперь заправляет молодой заведующий, Прыгунов пошел на повышение, «прыгнул» в Вологду. Этот умел ладить с начальством, встречать его и провожать. Специально построил маленькую турбазу с русской баней, туда и возил начальство… Уборщица Маша Сидоркина по старой памяти раз в неделю по средам приходит к нему… убраться в квартире. Ростислав Евгеньевич теперь по-царски с ней рассчитывается: дает каждый раз по двадцать пять рублей… Зачем ему теперь деньги? Аппетита нет, самого дорогого коньяка больше полбутылки за день не выпьешь, разве что оклеить ассигнациями комнату вместо обоев, как это после революции сделал андреевский кавалер Абросимов…