– Дурень я старый, вот что, Андреич, – понурился Тимаш. – Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.

Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.

– Какой-то детектив! – воскликнул Абросимов. – Откуда он у тебя?

– Трофейный, ишо с войны, – сказал Тимаш. – Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку – дык я из берданки за милую душу подстрелю.

Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.

– А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? – с улыбкой спросил он.

– Я вот о чем думаю, Андреич, – задумчиво проговорил Тимаш. – Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.

– Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, – согласился Дмитрий Андреевич. – И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.

– А коли помстилось мне все это? – возразил старик. – Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.

Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.

– Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… – кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.

– Я знаю, у тебя делов полон рот, – поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.

– Я передам куда полагается, – сказал он.

Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:

– Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?

Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:

– Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича – андреевского кавалера.

Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:

– Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…

– Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, – вздохнул Тимаш. – Выдадут в собесе – кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.

– Бумаги-то у тебя все есть? – делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. – Ну, трудовая книжка, справки?

– Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, – оживился Тимаш. – Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!

– Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, – пообещал Абросимов.

– Дай тебе бог всего доброго, Андреич! – Старик обрадованно натянул шапку на голову. – Нынче же, – он похлопал себя по карману, – выпью и за твое здоровье! – На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: – Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. «Ты – прирожденный артист-самородок! – говорил он мне. – Тебе бы в клубе выступать…» А я ему: «Чиво уж в клубе, лучше в театре…»

– Чего ты завклубом-то вспомнил? – перебил старика Абросимов.

– Бывало, вечерком зайду к нему – всегда угостит… Бывало, и умные беседы ведем… Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.

– Кто же это донес? – Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.

Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.

– Ходит по земле такая гадина, да вот беда – следов не оставляет… Наш он, андреевский! Носом чую! А кто – покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич… Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него… А кто энтот враг – не указывает!

– Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, – попросил Дмитрий Андреевич. – Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью… Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?

– Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? – Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. – А можа, и в Андреевке – тише воды, ниже травы… А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..

Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.

– Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.

В поселке лесорубов Новины во второй половине дня появился коренастый мужчина лет сорока в черном полушубке и летных унтах. В руке у него был вместительный портфель. Зашел в магазин, взял две бутылки «московской», полкило ветчины, банку маринованных огурцов и прямиком направился к дому солдатки Никитиной. Снег яростно скрипел под унтами, был двадцатиградусный мороз, изо рта человека вырывался пар. Поселок небольшой, домов с полсотни. Ни одного кирпичного здания, даже двухэтажная школа деревянная. Метель намела на крыши сугробы, они причудливо свисали почти до самых карнизов окон. Меж домов кое-где высились огромные сосны и ели, на ветках белели намерзшие комки снега. Людей почти не видно: лесорубы с утра на тракторах уехали на делянки, ребятишки в школе, а хозяйки кухарят дома подле русских печек. Из труб вертикально тянется в чистое зеленоватое небо дым.

Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.

– Я к Грибову, – поздоровавшись, сказал тот.

– Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, – словоохотливо сообщила хозяйка. – Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.

Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна – грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены – узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.

– Так и думала – к нам нынче гости, – улыбнулась женщина. – Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?

– Виталий Макарович, – ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.