– Людей ой сколько много было на кладбище, – бойко рассказывала Лариса Абросимова, стоя у земляного холмика, заваленного перевитыми черными лентами венками с искусственными цветами. – Папка сказал, что летом надгробие установят. Мраморное.

Свежая могила выделялась ярким желто-зеленым пятном среди заваленных снегом остальных могил. К ней была протоптана широкая дорога, желтые комки земли испещряли кругом снег, Андрей и Петя стояли с непокрытыми головами и смотрели на могилу. У самого красивого венка бронзовой краской на черной ленте было написано: «…районного комитета КПСС…» Лента смялась, свернулась трубкой, и дальше было не прочесть. На других венках бросались в глаза лишь отдельные слова. Юность и смерть – несовместимы. Мальчишки и девочка стояли у могилы, но остро ощущать потерю и самую смерть они не могли. Смерть казалась чем-то нереальным, невсамделишным, но сырой запах земли, чуть слышный звон жестяных листьев на венках, трепетание на холодном ветру траурных лент настраивало на печально-торжественный лад.

Андрей мучительно старался вызвать в памяти лицо Дмитрия Андреевича и не мог: лицо смазалось, расплылось. А вот грузную высокую фигуру Абросимова он помнил, слышал его густой хрипловатый голос. Он знал – потом все восстановится в памяти, но сейчас лицо покойного ускользало от его внутреннего взора.

– Бабушка говорила, что после смерти душа покойника три дня витает над могилкой, – тараторила Лариса.

Она была в зеленом пальто с беличьим воротником и заячьей шапке с завязанными на затылке клапанами. На ногах – мягкие белые валенки. Порозовевшая на легком морозе, с живыми глазами, она походила на диковинную южную птицу, случайно залетевшую в эти студеные края.

Петя Викторов с залепленной пластырем бровью с интересом поглядывал на нее, но, как всегда в присутствии девчонок, становился молчаливым и хмурым.

– И ты веришь в такую чепуху? – покосился на говорливую троюродную сестренку высокий и тоже мрачноватый Андрей.

– В мире так много еще всякого таинственного, – стрельнула карими глазами Лариса. – Мы вот стоим тут, болтаем, а дедушка Дмитрий все слышит…

– Во дает! – вырвалось у Пети. – Может, ты и в чертей веришь? И в Люцифера?

– Кто это такой?

– Как же ты не знаешь самого главного дьявола? – Петя раздвинул в улыбке толстые губы. Он вдруг разговорился: – Чертями и бесами в преисподней командует… Там ведь грешников на сковородках поджаривают, в кипящих котлах варят, пить не дают. Слышала про знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой Микеланджело написал во всю стену свой «Страшный суд»?

– А ты ее видел? – спросила Лариса.

– На репродукциях, – вздохнул Петя. Он чуть было не брякнул, что был в Риме, но, бросив взгляд на Андрея, удержался.

– Страшный суд… – задумчиво произнесла Лариса. – И бабушка говорит, что на том свете за все придется ответ держать.

– Перед кем? – спросил Андрей. И ломающийся голос его вдруг прозвучал в кладбищенской тишине звучно и басисто.

– Ты что же, думаешь, я в бога верю? – звонко рассмеялась Лариса, но тут же спохватилась и прижала ко рту белую вязаную варежку: – Нехорошо смеяться на кладбище… Это вы ввели меня в грех.

– Что мы тут мерзнем? – первым спохватился Петя. – Эх, на лыжах бы покататься! – Он взглянул на девушку: – У вас тут есть горы?

– Горы-то есть, – улыбнулся Андрей. – А вот где мы лыжи раздобудем?

– В Мамаевский бор поедем? – оживилась Лариса. – А лыжи я вам достану!

– Мы будем кататься с горы ночью при луне, – размечтался Петя Викторов. – Такая бело-синяя ночь в стиле Куинджи.

– Ты художник? – спросила Лариса.

– Я еще не волшебник, я только учусь, – весело рассмеялся Петя.

– Может твой портрет написать, – заметил Андрей.

– Почему написать? Нарисовать, – поправила Лариса.

– Рисуют школьники, а художники – пишут, – солидно вставил Петя.

– Я думала, пишут только писатели…

– Вперед, в Мамаевский бор! – воскликнул Андрей.

И, позабыв про кладбище, они наперегонки побежали через молодой сосняк к поселку. Бросавший снежками в убегавших от него Петю и Ларису, Андрей вдруг остановился как вкопанный: поразительно отчетливо перед глазами вдруг всплыло морщинистое, с серыми глазами и кустистыми седыми бровями лицо Дмитрия Андреевича. Абросимов строго смотрел на него, – сжав губы, затем его лицо подобрело, от уголков глаз разбежались морщинки, в глазах вспыхнули яркие искорки… Андрей оглянулся на скрывшееся за розоватыми стволами сосен кладбище, разжал ладонь, и на дорогу упал снежный комок со следами его пальцев. Пожав плечами, он поддал носком теплого ботинка на толстой подошве ледяную голышку и бросился догонять убежавших далеко вперед Ларису и Петю.

Вернувшись к себе после разговора с боссом, Найденов в сердцах швырнул на письменный стол отпечатанные на машинке листки и замысловато по-русски выругался. Генрих Сергеевич Альмов, стучавший на пишущей машинке, сочувственно взглянул на него и заметил:

– Босс вчера на соревнованиях в Нюрнберге занял четвертое место по стрельбе. Рвет и мечет! Ему лучше нынче не попадаться на глаза.

– Где я ему возьму сногсшибательный сенсационный материал, если я в России уже сто лет не был? – сказал Игорь Иванович, усаживаясь на металлическое вращающееся кресло. – Целина, БАМ, спекуляции у комиссионок, видишь ли, ему надоели… Теперь подавай политические провокации в Москве! Я вытряс всю душу из этого вшивого композитора, что попросил политического убежища… Мямлит, мол, там ему не давали возможности творить свои бессмертные кантаты и симфонии, заставляли писать музыку на слова бездарных поэтов, пользующихся покровительством высокого начальства. В общем, все одно и то же. А я думаю, ему просто захотелось тут красиво пожить. Думает, что будет нарасхват, а сам и трех слов по-немецки связать не может.

– Ну, для музыканта это не имеет значения, – улыбнулся Альмов.

– Надоело мне, Генрих, заниматься всей этой чепухой… Там, в Штатах, все было ясно и просто: убрать такого-то политикана или пустить ко дну роскошную яхту с премьером марионеточного государства, которого и на карте-то нет…

– Напиши об этом!

– И слушать не хочет! Орет, мол, про наемников и не заикайся. Показали одного по телевизору, так куча писем от возмущенных граждан пришла…

– Пошли пива выпьем? – предложил коллега.

В пивной Игорь Иванович долго распространялся о тупости босса, который сам ни черта не может написать, а других критикует! Конечно, зря он, Найденов, сегодня сунулся к нему со своим материалом… Откуда же ему было знать, что босс проиграл соревнования?..

Генрих Сергеевич не спеша тянул светлое пиво из кружки и смотрел на приятеля карими, чуть навыкате глазами. У него продолговатое лицо с черными аккуратно подстриженными усиками, густые волнистые волосы, зачесанные назад, во рту поблескивают золотые зубы. Он считается хорошим работником, заведующий отделом Туркин его оставляет за себя, да и босс, наверное, на него так не шумит, как на Найденова… И зачем только Бруно сунул его в эту проклятую контору? Видно, нет у него способностей к журналистике. Да и какая это журналистика? Тут нужно обладать воображением барона Мюнхгаузена, чтобы угодить боссу… Игорь Иванович часами торчит в библиотеке, читает советские газеты, выискивает любую зацепку, чтобы хоть от чего-то оттолкнуться и написать расхожую статейку… У других это лихо получается, а ему босс все чаще швыряет в лицо скомканные листки с его «бездарной мазней», как он выражается. Если бы не Бруно, наверное, давно уже выгнал из редакции.

– На твоем стуле сидел сбежавший из СССР писатель, там он считался талантливым, а босс его через полгода вышвырнул, как полного бездаря, – сказал Альмов. – Ты не был в антикварном у ратуши? Там стоит за прилавком востроносенький такой человек с длинными волосами. В Москве он выпустил семь поэтических книжек, а здесь поторкался-поторкался по издательствам – там только диву давались: как такую муть могли печатать в СССР? Был официантом, потом кельнером в баре и, наконец, нашел свое призвание за прилавком.