– Борис-то – горький пьяница, от него жена ушла, а Моргулевич в рот не берет, – сказал Дерюгин. – Чего над ним-то потешаться?

– Он тут мнит себя наипервейшим грамотеем, – продолжал Федор Федорович. – Взялся давеча со мной спорить, что белые грибы растут до тех пор, пока не сгниют…

– Или пока ты их не найдешь, – ввернул Дерюгин.

– Я-то знаю, что белый гриб растет всего одну ночь, – заявил Казаков, не обратив внимания на реплику. – Сто раз проверил, и никто меня не переубедит, что это не так.

– Носатый Моргулевич кого хочешь переспорит, – заметил Григорий Елисеевич.

– Почему же белые грибы только одну ночь растут? – удивился Абросимов. – Есть ведь совсем маленькие, а попадаются и огромные. Я сам в газете читал: один гриб пять килограммов весил.

– И те и другие растут лишь одну ночь, – стоял на своем Казаков. – Говорят ведь в народе, что если ты посмотришь в лесу на белый гриб и не возьмешь его, то он больше не вырастает. Как утро наступает, так он и перестает расти.

– Ночью растут или днем – какая разница? – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Лишь бы их побольше было.

– Не люблю, когда люди спорят, а сами в этом деле ни черта не смыслят! – громко заговорил Федор Федорович. – Моргулевич обещал мне какую-то статью принести… Да хоть сто статей показывай, а я буду утверждать, что белый гриб одну ночь растет! Говорю же, самолично сколько раз проверял!

– И охота тебе этим голову забивать? – усмехнулся Дерюгин. – Ночь растет или две – какая разница?

– Меня невежество людей раздражает. Один тут мне доказывал что клесты вылупляются из яйца с кривыми клювами, – разошелся Федор Федорович. – Чепуха! Это потом, когда они начнут шишки лущить, клювы у них искривляются. А вы знаете, почему у дятлов не бывает сотрясения мозга? А ведь как головенкой молотит по дереву!

– Теперь не остановишь… – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Сел Федорович на своего конька! А по мне, пусть дятел сам о своей голове заботится. А грибы меня привлекают лишь на сковородке.

– Вы, кроме военных мемуаров, никаких книг не читаете, – подковырнул его Федор Федорович.

– В книжках, бывает, такое напишут…

– Схожу на кладбище, – поднялся с табуретки Дмитрий Андреевич. – Взгляну на могилы родителей.

– Кладбище сильно разрослось. Проводить тебя? – предложил Казаков.

– Я один, – сказал Абросимов.

Как-то раз у Федора Федоровича Казакова и Григория Елисеевича Дерюгина зашел разговор о бывшем директоре молокозавода Шмелеве.

– Иван-то Кузнецов прошляпил тогда… – сказал Федор Федорович. – Шмелев-то орудовал у него под самым носом.

– Кузнецова в то время не было в Андреевке, – вступился за чекиста Дерюгин. – Он служил в Ленинграде.

– Жил под боком враг, а мы и не знали…

И Григорий Елисеевич до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Шмелевым-Карнаковым в Ярославле, где стояла его дивизия…

Это было летом 1942 года. Он возвращался с совещания у командующего армией…

– Притормози, – негромко сказал Григорий Елисеевич, увидев впереди знакомую фигуру.

Рослый человек в полотняном костюме с авоськой в руке неспешно шагал по тротуару. В густых волосах серебрилась седина, однако держался человек прямо, голова приподнята.

– Глазам не верю, Григорий Борисович! – окликнул его из машины Дерюгин. – Вот так встреча!

Человек не сразу остановился, будто не расслышал, шоферу пришлось еще немного проехать, чтобы поравняться с ним. Увидев полковника с орденскими планками на груди, человек остановился, с трудом выдавил на окаменевшем лице улыбку.

– Мой тезка? – проговорил он. – Григорий… Елисеевич? Здесь, в Ярославле? Рад вас видеть в добром здравии, очень рад!

Дерюгин вылез из машины, пожал руку старому знакомому. В Андреевке они не раз встречались, несколько раз даже играли у Супроновича в бильярд.

– Вижу вас и глазам не верю, – говорил Григорий Елисеевич. – Вот, значит, куда вас война забросила? Наверное, целым заводом тут заворачиваете?

– Уже полковник? – улыбался Шмелев. – Сколько наград! Теперь до генерала дослужитесь.

– Вы один или с Александрой? – спрашивал Дерюгин. – А мои родственники в Андреевке остались… Живы ли?

– Все жду, когда вы фрицев погоните, – отвечал Шмелев. – Александра не поехала со мной, осталась с сыном… А вы здесь… – он перевел взгляд с петлиц с двумя скрещенными стволами на небо, – воюете? В городе? А меня и в ополчение не берут, дескать, стар, болен.

– По виду не скажешь, – заметил Дерюгин. Как-то не получался у него душевный разговор с бывшим директором андреевского молокозавода. Сам улыбается, голос приветливый, а глаза настороженные, будто он и не рад совсем нежданной встрече. – Сильно я опасаюсь за своих… Андрей Иванович – горячий мужик, случись что – не стерпит. А там и не только горячие головы рубят…

– Да, а ваш шурин Кузнецов как поживает? – вспомнил Шмелев. – Небось в генералах ходит?

– Как началась война, ни слуху ни духу.

– Скорее бы она, проклятая, кончилась, – вздохнул Шмелев. – Надоело скитаться по чужим людям. Потому и не приглашаю к себе, что живу в жалкой комнатенке с одним окном. Вот болел, опять было с легкими обострение. Это в Андреевке сосновые боры, раздолье, а тут городскую пыль глотаю.

– Рад был повидаться с земляком, – улыбнулся Григорий Елисеевич и протянул руку Шмелеву. Когда машина уже тронулась, попросил шофера остановиться и, приоткрыв черную дверцу, великодушно предложил: – Садитесь, Григорий Борисович, подвезу, куда надо.

– Благодарствую, – отказался тот, – я еще хочу в поликлинику заглянуть, это рядом…

– Земляка повстречали, товарищ полковник? – спросил адъютант Дерюгина Константин Белобрысое, глядя в заднее стекло на человека в полотняном костюме, который, стоя у забора, пристально смотрел им вслед.

– Разбросала война людей по белому свету, – думая о своем, проговорил Григорий Елисеевич. – И что удивительно, люди изменились, стали другими. Возьми этого Шмелева. Крепкий мужик и возраст подходящий, а он сидит в тылу, бегает по поликлиникам. Так и не сказал, где работает…

– Зато поинтересовался, где мы стоим, – вставил Белобрысое. – Не обратили внимания, товарищ полковник, когда вы его окликнули, он даже головы не повернул, будто это к нему и не относится? Он что, глухой?

– Не замечал раньше за ним такого, – ответил Григорий Елисеевич. Ведь и вправду, когда он обратился к Шмелеву, тот сначала никак не отреагировал, да и разговаривал как-то скованно.

– Может, контуженный? – предположил адъютант. – Потому и в армию не взяли?

– У него с легкими не в порядке, – сказал Дерюгин.

– Не будь он ваш знакомый, я у него документы бы проверил, – заметил Костя. – Чего-то он испугался, встретив вас… И глаза у него какие-то странные.

– Ну ты наговоришь! – рассмеялся Дерюгин. – Вылез бы и проверил документы…

«Эмка» выскочила из города и запрыгала по выбитой щебенке, красноватая пыль припорошила кусты, по невспаханному полю разгуливали большие черные птицы.

– Ишь ворон сколько, – кивнул на них Григорий Елисеевич.

– Грачи, товарищ полковник, – пряча улыбку, поправил Костя.

… Не решился рассказать эту давнишнюю историю шурину Дерюгин. И он, полковник, не разглядел в Шмелеве врага, а вот адъютант Костя Белобрысое учуял, да постеснялся у знакомого своего командира проверить документы. Наверняка тогда у Шмелева была уже другая фамилия.

Вадим шел по Невскому в толпе прохожих, день выдался солнечный, между громадами зданий голубело небо, конец мая, а еще прохладно. Каждую весну Вадима неудержимо тянуло из Ленинграда в Андреевку. Обычно он уезжал туда в середине апреля, но в этом году задержался из-за сдачи рукописи в издательство: то редакторские замечания, то перепечатка на машинке. Закончив наконец работу, он испытывал полное опустошение, первую неделю запоем читал накопившуюся литературу, потом слонялся по городу, глазел на витрины магазинов, подолгу копался в книгах у букинистов, заходил в маленькие кафе, заказывал кофе с молоком и слушал, о чем говорят соседи. Это странное ощущение легкости и пустоты продолжалось недолго. На смену ему приходило беспокойство, сожаление, что надо бы еще поработать над рукописью… Вот шагает он в толпе, а никто и не догадывается, что через полгода появится в книжных магазинах его книга, может быть, кто-то из этих людей будет держать ее в руках, читать. Вадим не представлял, что бы он почувствовал, если бы увидел свою книгу в руках незнакомого человека. В Союзе писателей он встречал прозаиков и поэтов, у которых прямо-таки на лице было написано, что они люди интеллектуального труда, а у него ничего на физиономии не написано – обыкновенное скуластое лицо. Он больше похож на спортсмена, чем на писателя. Как-то Вика заявила ему, что на его внешности творческая профессия никак не отразилась. Собственная внешность Вадима никогда не волновала, он и в зеркало-то смотрелся, разве когда брился. Ушков не раз заявлял, что бездарности чаще всего выглядят импозантно и держатся величаво, а истинно талантливый человек удивительно скромен и прост. Правда, Вадим встречал в писательском кафе и таких молодых авторов, которые с полной серьезностью утверждали, что они – гении! Вычурно одевались, вели себя в обществе вызывающе, поносили классиков… И это все было в нашем мире! Трудно теперь удивить броскостью, нарочитой оригинальностью грамотного, начитанного читателя. Вдруг вспомнилась бабушка Вадима – Ефимья Андреевна и ее слова: «Без работы – как без заботы: и умный в дураках ходит».