– Спокойной ночи.

Она негромко ответила:

– Какая нынче красивая ночь…

– Тебе не холодно? – с трудом выдавил он из себя глупые слова.

Она тихонько рассмеялась:

– Согреть хочешь?

И не поймешь – в голосе призыв или насмешка.

– Возьму и приду… – чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:

– Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?

– Я даже на сцене целовался.

– То на сцене.

Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!

– Можно, я приду к тебе? – хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.

– Ты меня спрашиваешь? – немного погодя, насмешливо отозвалась она.

– Можно без спросу? – слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: «Да!»

– Боже мой, ты еще совсем мальчик, – тихонько засмеялась она.

А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…

– У тебя кровать узкая… – сами собой вырвались у него дурацкие слова.

– Твоя бабушка еще считает тебя умным! – насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. – Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… – Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.

Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.

Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:

– Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!

Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.

Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. «Уж не прикладывается ли к бутылке? – неприязненно подумал Павел. – Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…»

– Чего запираешься-то? – спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.

– Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.

– Я вообще-то попрощаться, – проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.

– Чайку-то хоть попей, – пригласила мать. – Я тебе кое-что сготовила в дорогу.

Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. «Неужто на старости лет мужика завела?» – подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:

– Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.

Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку «московской», рюмку.

– Кто монтер-то? – просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол… К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.

– Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, – ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.

«Для Лехи достала из подпола грузди…» – подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, – любит выпить, – рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.

– Когда снова то приедешь? – спросила мать, усаживаясь напротив.

– Как звать старшую дочку Корниловых? – думая о своем, поинтересовался Павел.

– Анютка… Приглянулась, что ли?

– Она выше Лешки-электрика на голову…

– Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, – подковырнула мать.

«Вот деревня! – усмехнулся про себя Павел. – Все уже знают».

– Хорошие грузди, – пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.

– Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? – выпытывала мать. – Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую…

– Кто знает, что нам нужно? – глядя в окно, сказал он.

Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить… Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта – стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди – замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. По том Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она «шурупит».

– Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, – заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.

– Про Игоря так ничего и не слышно? – спросил Павел.

– Сгинул мой Игорек, такое время страшное было… – Она тяжко вздохнула. – Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.

– Ты со Шмелевым жила, – не удержался и упрекнул сын.

– Неужто я никогда не замолю свой грех? – помолчав, ответила она. – Видно, бог простит, а люди – нет. Сын-то родной и тот волком глядит!

– Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев – враг?

– У него на лбу не написано было. – Горькая усмешка искривила губы матери. – Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!

– Пойду я, – поднялся Павел.

– До поезда еще не скоро, – взглянув на ходики, сказала мать.

– Может, зимой на каникулы приеду, – сказал он. – Чего тебе привезти?

– Белых сушек к чаю, – ответила мать.